Дарья Дезомбре - Призрак Небесного Иерусалима

– А вы, простите, к какой группе себя относите? – Иннокентию уже очень хотелось уйти и из этого сального места, и от преисполненного собственной значимости пьяницы. Но опыт внимательной беседы, усвоенный еще с продажи и покупки ценных антикварных реликвий у коллег по ремеслу, подсказывал: надо дать человеку выговориться. Только в потоке речи он сумеет выловить ту самую золотую рыбку, которую не смогли поймать до него следователи… Поэтому он доброжелательно поглядел в водянистые глаза собеседника – Так как же?

– О, – сказал Леонид и расслабленно махнул тонкой длиннопалой кистью. – Я – философ. Наблюдатель душ. Алкоголь – как способ познания мира. А вот Николай был цветок. Это знаете, когда пьешь, как дышишь. Для него водка была – вроде солнца, влаги или почвы, в которую он пустил корни. Ни семьи, ни работы, ни лишней мысли. Его несло течением жизни – свободно и плавно.

– Куда несло? – перебил Иннокентий, боясь упустить отблеск золотой рыбки в мутной воде.

– Как куда? – удивился все более нетрезвый философ. – Как и всех – к смерти… Поймите, не мог он никому сделать плохо. Не было у него дурных намерений или там сильных страстей. Колян только и хотел, что пить да радоваться! – Леонид поглядел на Кентия сквозь водочную бутыль и закончил почти библейским: – Как птица, добывал корм свой легко…

А потом жестом предложил Иннокентию разделить остатки «Столичной», которую Кентий принес в надежде на продуктивную беседу. Тот помотал головой, и жидкость с нежным журчанием перелилась в захватанный Леонидов стакан.

– Не ищите дальше, – засыпая, наставлял его Леня. – Коля был цветком, и его сломали… Точнее – подпитали не тем удобрением… – Голова его упала на стол. Почти сейчас же раздался жалостливый, с присвистом, храп.

Иннокентий со вздохом встал, попытался отряхнуть брюки, горестно вздохнул: время плюс химчистка. А результата – ноль. Рыбка так и не показалась. Да и плавала ли она в тех отравленных водах? «Цветок, – повторял он, сбегая вниз по лестнице, замуровать себя в грязном, дурнопахнущем лифте не хотелось категорически. – Цветок, значит…» – Перед глазами почему-то (видно, в пику только что увиденному неэстетическому быту) распускались хризантемы, наброски тонкой тушью, в стиле японских гравюр. «Вновь встают с земли Опущенные дождем Хризантем цветы», – вертелось в голове хайку Басё, сочиненное примерно в то же время, когда Москва застраивалась под Небесный Иерусалим. – «Уже никогда не встанет», – подумал он про погибшего пьяницу, выходя на воздух и с наслаждением прогоняя из легких тошнотворный запах квартиры алкогольного философа: он и дышать, как и сидеть на табурете, старался там вполсилы.

Кентий был недоволен собой. Он ничего не узнал для Маши и никак ей не помог. Садясь в машину, он включил радио. «Отцвели уж давно-о-о хризантемы в саду-у-у…» – запело радио голосом Олега Погудина. – «О господи!» – Иннокентий почувствовал себя совсем виноватым.

Пора было ехать и признаваться Маше в собственной несостоятельности.

Андрей хорошо протряс того журналиста. Все вытряс, в том числе и адрес Алмы Кутыевой. Сейчас он мучительно и медленно продвигался в московских пробках. Мучительно – не потому что медленно. Мучительно – поскольку было ясно: встреча с Алмой Кутыевой, матерью одного из солдат, которого вернули домой полым и – мертвым, будет не из легких. А Андрей относился к той многочисленной людской категории, что не умели произносить слова соболезнования – заикались, краснели и на самом деле соболезновали, с взмокревшей роговицей и связанным узлом горлом, а сказать приличествующие случаю формулировки не могли. Да и что сказать матери, потерявшей сына? Его убил профессионал, ему не было больно? Или: ваш мальчик отомщен – его убийца, по всей видимости, убит, в свою очередь, маньяком и сплавлен, по древнерусскому обычаю, под лед Москвы-реки?

Андрей снова и снова возвращался к разговору с Машей и ее франтоватым приятелем и пытался найти несоответствие, лакуну, наглядно свидетельствующую – дело не в средневековых мистических бреднях. Дело – в грязных деньгах, грязной политике, грязной страсти. Всякой милой профессионалу банальщине, на которой, как на трех китах, держится логика любого убийства. Но банальщина не вписывалась в историю про лед, холодильник, Москву-реку, оторванные языки на старой электростанции, оторванные руки у Покровского собора, четвертованную губернаторшу в Коломенском… А Иоанн Богослов и Иоанн Грозный – вписывались. И как же ему не хотелось влезать во все это! Но Маша уже окунула его с головой, как в прорубь зимой, в то пространство, где не было ни рыб, ни растений, а только медленная, густая, створоженная от холода мертвая вода, наполненная чьим-то безумием. И отвернуться от этого безумия не представлялось возможным. «Убийственная логика убийцы», – бездарно скаламбурил он, выезжая с кольцевой.