Олег Гладов - Смех Again

Я так и не понял, чем болен мой брат Ваня. Толком вчера об этом никто не сказал, а спрашивать я не стал.

Всю дорогу мы почти не разговаривали, и я смотрел на пролетающие за окном погибающие под солнцем посевы.

— Когда ж дождь уже будет… — бросает дядя Вася пару раз. В открытое окно врывается раскалённый воздух.

Пекло… Давно не было такого жаркого лета. Окси, наверное, со своей крыши не слазит… Валяется там, подставляя задницу небесному ультрафиолету… Как там она? Не задница… Окси…

В десяти километрах от райцентра сворачиваем в низину, проезжаем по бетонке и видим розовое двухэтажное здание.

— Приехали, — говорит дядя Вася, подруливая к чугунным воротам. На верхушке высокого забора, уходящего вправо и влево от нас, — колючая проволока. «Областная психиатрическая лечебница» — читаю я на строгой вывеске.

Иван. Родившийся на две минуты позже Дашки, этот мальчуган с пшеничными кудрями и вздёрнутым носом, рос здоровым и крепким. Новорожденная Дашка частенько орала по ночам, а этот — сопит в две дырочки и спит себе спокойно. С Генкой, своим племянником и одногодкой, они чего только ни придумывали в детстве: катались по двору на свиньях, стреляя друг в друга из деревянных ружей, спалили стог колхозного сена, а однажды взяли тайком дедовский наган и, расставив пустые бутылки на комбайновом кладбище, лупили из него по очереди, крича:

— Вот вам, суки!

Евгений позже, взяв свой ремень, хорошенько надрал обоим задницы. Тоже по очереди: сначала Ваньке, как идейному вдохновителю, а потом и Генке, как техническому реализатору.

Вообще Ванька был весёлым парнем и все шалости, за которые огребали оба друга, в основном придумывал он. Начитавшись книжек, эта парочка устраивала дальние походы римских легионеров и набеги монголов на неведомые земли. Однажды, сырой дождливой осенью Чапаев (Ванька) позвал Петьку (Генка) и сообщил, что нужно срочно выдвинуть полк в дальнюю ночную засаду. Поздним октябрьским вечером полк, обмотав копыта скакунов войлоком и вытащив шашки из ножен, тихо скакал по убранным уже полям, зорко поглядывая во тьму и сторонясь белогвардейских дозоров. Доехав до заброшенной чернухинской птицефабрики, красноармейцы разделились: Чапаев засел с частью отряда в старом курятнике, а Петька должен был отъехать на разведку в лес, погибнуть от предательской пули и вернуться под красные пулемёты уже белогвардейской, ничего не подозревающей дивизией.

— Зачем? — спросил тогда Генка, блестя глазами в сгущающейся тьме.

— А какой тогда смысл в засаде, балда! — ответил ему Чапаев, шевеля усами, и добавил раздражённо: Ладно! Потом я буду белым… Только не спеши!

Генка отправился в лес, добросовестно погиб и через полчаса вернулся «ничего не подозревающим белым отрядом». Он бродил по пустому двору птицефабрики и усердно ничего не подозревал: распрягал усталых лошадей, отдавал распоряжения адъютантам и говорил громко сам себе:

— Слушаюсь, Ваше Благородие!

А красные всё не открывали огонь из своих лихих пулемётов. И не вылетали из тьмы с криком «ура», размахивая верными шашками. Генка подождал ещё минут десять и, наконец, повернувшись к курятнику, крикнул Чапаеву недовольно:

— Ну блин! Скоро уже?!

Чапаев не ответил. Генка подождал ещё чуть-чуть и подошёл к провалу, ведущему внутрь длинного старого сарая без стёкол.

— Ванька! — позвал он, и ему стало неуютно: уже совсем стемнело и начал накрапывать холодный дождь, попадая за шиворот.

— Ванька, хватит уже… выходи! — крикнул он в сарай.

Тишина.

Генка включил фонарик с почти севшими батарейками и осторожно вошёл внутрь. Где-то что-то капало, а запах в брошенном двадцать лет назад курятнике был неприятным. Генка, поёживаясь, пошёл по проходу между поросшими паутиной и пылью пустыми насестами, еле различая в тусклом круге света окружающее. У самой дальней стены он обнаружил Ваньку. Тот сидел прямо на грязном полу, обхватив колени руками, и молча смотрел на склонившегося над ним Генку.

— Ты чего… Вань? — спросил его тот испуганно.

— Где Жзик? — выпалил Ванька вдруг. Генка от неожиданности вздрогнул:

— Чего?

— Где Жзик? — спросил ещё раз Ванька.

И это единственная фраза, которую он произносит в окружающее его пространство последние восемь лет.

О том, что с Иваном Мишиным что-то неладно, в Уткино узнали часов в двенадцать следующего, дождливого дня. Именно в этот час его мать Валентина вбежала на почту и заказала разговор с областью. И три почтальонши деревни Уткино, оказавшиеся в это время там, внимательно прислушивались к тому, что она сбивчиво говорила в единственной кабинке межгорода.