Арсен Ревазов - Одиночество-12

Христианство, победив в масштабе империи, запретило давать деньги в рост. Этому ранние христиане научились у евреев.

Но что было честным и неплохим принципом для маленьких сплоченных communities (мы тоже одалживаем друг другу деньги беспроцентно), то обернулось сильнейшим экономическим кризисом, когда стало законом для огромной страны. Запрет на кредиты не мог не разрушить торговлю и развитие промышленности.

Да что там… Несчастную бакалейную лавку, отбивающуюся за два года, стало невозможно купить, потому что одолжить на нее деньги оказалось не у кого.

Лавки (земли, товары, мастерские) оставались у старых неэффективных владельцев. Торговля заглохла. Налоговые поступления иссякли. Ручейки языческого и еврейского ростовщичества не спасали, да и общая идеология общества того времени тоже была крайне антиденежна. Воинственно антиденежна и антиимущественна. Образцами для подражания стали не полководцы, а отшельники. Армия рассыпалась и цивилизация кончилась. Кстати, первые банки появились там же, где и первое Возрождение. И слово банк, кажется, итальянское…

Антон выслушал меня, покачал головой и сказал:

– Ну это тоже было. Но самое главное все-таки заключалось в потере обществом пассионарности.

Я не стал с ним спорить, хотя мне казалось, что если общество считает нормальным убивать и умирать за убеждения, а в случае церковных расколов – и за нюансы убеждений, то пассионарности у него – хоть отбавляй.

Я сказал, что если предотвратить очередной регресс цивилизации невозможно, то хорошо хотя бы его предсказать. Антон опять покачал головой и в этот раз ничего не сказал. Потом разговор забылся как-то сам собой. Как забываются сотни таких же разговоров.

Я вернул «Огонек» на место и затопил маленькую железную печку. Потрогал фарфоровые статуэтки на буфете. Подумал, что раз меня раздражает скрип половиц, значит, нервы совсем расшатаны. Надо было все-таки поучиться у Окама медитировать. Нет. Медитировать не хотелось.

Я прошелся по даче и взял старую лыжную палку. Потыкал ею в пол. Потом вернул ее к лыжам. Поежился. Классическую русскую дачу окружает поле зыбкости, нестабильности и непрочности. Чего-то временного и неуверенного в собственном долгом существовании. Кажется, что если повернешься как-нибудь не так, слишком резко, или неаккуратно что-то заденешь, то все окружающее развалится и исчезнет.

Я пошел на кухоньку, граничащую с верандой и взял ручную кофемолку. Долго крутил ручку и намолол себе кофе. Мне всегда казалось, что кофе, смолотый и сваренный без применения электричества, вкусней. Сварил кофе. Выпил кофе. Еще походил по даче. В салоне снял со стены старую рассохшуюся гитару, явно пережившую тут не одну зиму.

Попытался сыграть вступление к Stairway to Heaven. Получилось как то не очень… И гитара не строила и во мне что-то испортилось. Какая-то пружина щелкнула, выбилась, а пойди знай, что нужно сделать, чтобы вставить ее на место.

The time is out of joint, как прочел я вчера в найденном двуязычном параллельном издании Гамлета для советских студентов, изучающих английский язык и литературу.

Неожиданно на меня нахлынули дачные романтические воспоминания. Лето. Мне – тринадцать. У меня – каникулы. Я свободен, и постепенно дачная скука превращается в томительную тоску. И я отчетливо понимаю (я же про это читал!), что у меня первая любовь. И я схожу с ума от настоящего детского счастья третьего свидания. Какая великая вещь – предвкушаемое счастье. И трижды великая – сбывающееся предвкушение. Запахи леса. Сосна скрипит не то от старости, не то от ветра. Птицы. Птицы орут черт знает что. Замирающее дыхание: «А пошли в шалаш? – ну, пошли». «А можно я посмотрю на твою руку?» – «Смотри, если ты так хочешь».

Ее голос тебя завораживает. Тебе кажется, что каждая линия ее запястья – верх совершенства, которым тебе можно и нужно овладеть. Но как? Может предложить ей поцеловаться? Но страшно… И не нужно… Это все – глупости. Главное – не это. А тебя все переполняет, и ты не понимаешь, куда все это тонкое и сильное деть. А оно бьется, рвется, и едва не выплескивается. И ты провожаешь ее до ее дачи, прощаешься до завтра и по дороге домой начинаешь мечтать. Мечтаешь чуть не до слез. Обходишь собственную дачу несколькими кругами, чтобы помечтать еще, пока окончательно не стемнеет и бабушка не начнет волноваться. Мечтаешь о чем-то смутном: о шалаше, о рае. О том, что у нее – проблемы, и ты везешь ее ночью на мопеде в город. О благодарном взгляде ее васильковых глаз.