Измайлов Андрей - Белый ферзь

(Да-да, Сёгуна тоже пришлось опять переселить к Борисенкам. К большому удовольствию Тёмы-и-Тёмы, к большому неудовольствию Сёгуна, кота помойного, но тоже в некотором роде прежнего близкого. Прерывание всех нитей – это прерывание ВСЕХ нитей. Неизвестно, сколько ЮК пробудет в Питере, – нет у него, понимаете ли, других мыслей, как только: накормлен Сёгун или мяучит в голодной агонии!).

Мысль о том, что Инны нет в живых, тоже… освобождала. Иначе – груз: вдруг еще жива, вдруг война Колчина ей повредит, вдруг еще можно договориться?

Нельзя. Ибо – не с кем. Предъявы не было. Если предъявы нет в течение двух с лишним суток, пока Колчин дома, если предъявы в любом виде не было в течение почти двух недель с момента Инниного отбытия в Питер, а иных-других вестей ни от нее, ни от кого-либо нет…

Презрение к жизни в экстремальных обстоятельстваxКолчин в себе выработал давно (иначе не стоило выходить на татами – не в том смысле, что Косики Каратэ смертельно опасная школа, но если начнешь задумываться о том, как бы поберечься, сливай воду…). Но за жизнь (и-или смерть) прежних близких перед ним должны держать ответ. Кто? А это предстоит выяснить. Всякая война начинается с разведки. Не исключено – разведки боем. В Санкт- Петербурге. Инна, как стало ясно, оттуда не вернулась. В Москве ее нет… И в живых ее нет… И – не должно быть в живых того или тех, кто прямо ли, косвенно ли поучаствовал в том, что Инны – нет.

И никакая «Книга черных умений» ИМ не поможет и Колчина не остановит. А у него есть оружие посильней «Книги черных умений»! Оружие это – ЮК, выпивший чашку воды, прервавший все нити, связывающие с семьей и с кем бы то ни было из прежних близких. Презрение к жизни. И глупо вообще даже принимать во внимание возможные последующие неудобства жизни – вычислят, придут, посадят, осудят, посадят на подольше. Идет ли презрение к подобным неудобствам в сравнение с презрением к собственной жизни как таковой? Не идет.

Да, человек к сорока годам должен иметь своего… силовика, своего… доктора, своего… доверенного среди криминала, своего… мастера в автосервисе. И своих… учеников. Все они готовы помочь, даже если он об этом не попросит. Особенно ученики: учитель, учитель! мы не можем не помочь! Насмотрелись, понимаешь, видеобарахла!

Нет. Он – один. Он сознательно сходит с пути. Путь до. Обстоятельства сложились таким образом, что ему, ЮК, надо, нельзя не сойти. Но это только его решение и он не вправе распоряжаться чужими судьбами. За исключением…

За исключением судеб тех, кто стал причиной исчезновения Инны. И судьбы их предопределены.

Колчин, если верить «маячку» на «мазде», двигался в направлении к Ярославлю.

Колчин двигался по направлению к Санкт-Петербургу.

К утру он там будет.

К утру «мазда» вернется с озера Неро.

И наплевать, что безымянные парикмахеры докумекают, что в «мазде»-то Колчина и нет. И не было. Наплевать, что докумекают, цирульники, – Колчин и в самом деле бросал камни по кустам.

Да! Бросал. Бросал, бросал и вдруг слышит: «Ой! Больно как!». Попал!

За ночь можно далеко уехать.

Далеко-далеко. Где его никто не будет прослушивать. Где его никто не будет прослеживать «маячком».

А вот он – будет. На первой стадии.

На первой стадии ВОЙНЫ.

Колчин двигался по направлению к Санкт-Петербургу.

«Девятка»- «жигуль» в конце концов не хуже «Мазды».

Колчин сорвал привязь.

Мы видим город Петроград в семнадцатом… виноват, в восемнадцатом году. Но, как и годом раньше, бежит матрос, бежит солдат, стреляет на ходу. А рабочий, в отличие от самого себя годом раньше, тащит не только и не столько пулемет, но и все, что под руку попадется…

Кто склеротически стар и не помнит, кто относительно юн и не застал – обратитесь к книжке графа, которая так и называется: 1918. Для охвата цельной картины. По поводу же подробностей и частностей сей же граф выражался с нарочитым русским произношением французского выражения: «Пердю пенсне!». То бишь – в упор не вижу.

Потому и не увидел. И не описал. И, кстати, Александр Николаевич Дюбуа, историк искусства, тоже не описал – хотя прилежно фиксировал все и всяческие истории тех лет, будучи директором Эрмитажа тех лет. Два тома оставил потомкам. А про ЭТО – запамятовал… Почему бы?!

В общем, 1918 год.

Тогдашний нарком просвещения, которому до сих пор приписывается интеллигентность и интеллектуальность, Анатолий Васильевич Луначарский приглашает к себе тогдашнего директора Эрмитажа Александра Николаевича Дюбуа и говорит доверительно-проникновенно: