Пётр Кожевников - Год людоеда. Игры олигархов

Машина мягко подкатила к зданию с вывеской «Клуб» и беззвучно замерла. Из дверей здания вышел мужчина в камуфляже и направился к «вольво», из задней двери которого уже выходил второй мужчина, в черной кожаной куртке и вязаной шапке. Вместе они встали около передней двери, давая возможность выйти низкорослому мужчине с усами, в длиннополом пальто угрюмо-салатного цвета. Сопровождающие пересекли своими контурами человека с усами с двух сторон и так, озираясь, дошли с ним до предусмотрительно открытых дверей. Впустив объект своей опеки в здание, мужчины еще раз оглянулись и разошлись. Экипированный в камуфляж вошел в здание клуба, а мужчина в куртке направился к автомобилю. Входная дверь закрылась. Машина отъехала.

За годы работы в Москве Вадим Ананьевич привык относиться к Петербургу несколько свысока, как к младшему брату. Да раньше так и было: граждане центральных городов относились с пренебрежением ко всяким захолустным городишкам. Такое же покровительственное отношение было ко всем республикам, разве что Прибалтика стояла несколько особняком, — там всегда было некое подобие Запада. Среди младших братьев в Восточной Европе на первом месте была, пожалуй, Югославия. А самой «братской», чуть ли не вошедшей, по каким-то слухам, в состав Союза, числилась Болгария. Да, это было. А теперь? Похвастайся там, в бывшем СЭВе, что ты, мол, отсюда, из матушки-России, так тебе, самое малое, по башке натрескают, а то еще и в заложники захватят, чтоб потом за тебя выкуп или какого человечка разудалого выпросить. Вот такая схема!

За входными дверьми Сидеромова ожидали еще двое охранников с эмблемой фирмы «Девять миллиметров». В их сопровождении он поднялся на второй этаж заводского клуба, вошел в фойе и осмотрелся. Здесь, как он помнил, было две двери: одна — в зрительный зал, вторая — с табличкой «Служебный вход» — за кулисы и на сцену. Сейчас на второй двери висел мощный замок с пломбами. Вадим направился к первой двери и через нее вошел в зал. Охранники вошли вместе с ним, осмотрели помещение и, по команде Сидеромова, вернулись в фойе, где и должны были нести свою вахту.

В первый раз Вадим пришел в этот зал на комсомольское собрание тридцать лет назад. Тогда он числился всего лишь выпускником ПТУ, по распределению направленным на знаменитый завод имени Немо. В следующий раз он выступал с этой сцены как гитарист их В И А, как тогда сокращенно называли вокально-инструментальные ансамбли. В те годы, наверное, каждый парень мечтал иметь электрогитару и участвовать в каком-нибудь ВИА. А петь тогда все старались высокими, делано гнусавыми голосами. Конечно, так ведь пел один из тогдашних кумиров молодежной эстрады! А бесчисленным ансамблям было модно (читай: разрешено и даже указано!) давать жизнеутверждающие, романтические или, на крайний случай, умеренно ироничные названия. Сидеромов может с уверенностью сказать, что, назови кто-нибудь свой тогдашний ВИА современными блатными и шизоидными словечками, тут не то что из комсомола бы поганой метлой погнали, а еще и построже что-нибудь устроили. Вот такие были времена!

Как все это от него сейчас далеко! Даже подмывает спросить: а со мной ли это, с нами ли это было? Но что делать, Вадик, прошлое возвращается только во сне! Произошла смена не только поколений, но и эпох: на твоих глазах и при твоем участии рухнула целая цивилизация! Посмотри на себя, каким ты стал, — ты ведь всегда себе нравился, не правда ли?

Сидеромов перевел взгляд со сцены на оконные стекла, в которых на фоне пепельного рассвета желтело его лицо. На Вадима смотрел усатый мужчина с большими, выпуклыми темными глазами. Сидеромов вынужден был признать взгляд этого человека несколько надменным. Впрочем, он-то знал, что потерявшее свои истинные краски отражение взирает на окружающий мир с явным преимуществом вполне обоснованно: не каждый рожден для того, чтобы переделать этот мир!

Чем облик неординарного человека, а в особенности великого, исторически значимого, отличается от миллионов других? Над этим вопросом Вадим не раз ломал голову, но так и не пришел к каким-то четким определениям. Может быть, тем, что люди называют красотой? Явно нет, достаточно понять то, что в разные эпохи, у разных народов, даже у разных слоев населения утверждаются совершенно разные представления о том, что в этой жизни красиво, а что нет. Ростом? Только не это! Как же тогда Наполеон? Ленин? Сталин? Нет, он же не утверждает, что все они или каждый из них осчастливили человечество; он имеет в виду только то, что это те, кто обладал огромной властью, решал судьбы стран и народов и, в общем-то, признан реформатором, — а это ли не высший уровень человеческой жизни? И вот, представьте, для таких деяний им не потребовалось ни двухметрового роста, ни медвежьей силы.