Дик Френсис - Напролом

– А до тех пор, пока все это не началось, вы часто играли на скачках?

– спросил я.

– Мне всегда нравилось играть. Я читал каталоги. Выбирал лучших лошадей, опирался на интуицию. На самом деле я не так часто выигрывал, но все равно все деньги, которые у меня были, уходили на лошадей. Я еще лет в десять просил кого-нибудь, чтобы за меня поставили на тотализаторе. Всегда. В смысле, я довольно часто выигрывал. Иногда просто огромные суммы.

– Хм...

– Все, кто ездит на скачки, играют, – продолжал Хью. – А зачем же еще туда ездить? В смысле, в этом ведь нет ничего плохого, это все делают.

Это так прикольно!

– Хм... – повторил я. – Но вы делали ставки каждый день, даже когда не ездили на скачки? По несколько ставок-в день?

– Наверно, да...

– И в один прекрасный день это вдруг перестало быть прикольно?

– На кубке Хоува в Брайтоне, – сказал он. – В сентябре.

– А что произошло?

– Там было всего три лошади. И Слейтруфа обойти никто не мог. Мне сказал об этом Мейнард Ал-лардек. "Это надежный шанс, – говорит. – Вот вам случай отыграться".

– Когда он это вам сказал?

– За несколько дней до того. На скачках в Аскоте: Я туда ездил с родителями и встретился с Ал-лардеком.

– И вы поехали в Брайтон?

– Нет, – он покачал головой. – Позвонил букмекеру. Он сказал, что много дать не может, потому что Слейтруф – дело верное, это все знают.

"Только пять к одному, – говорит. – Поставите двадцать – выиграете вчетверо больше".

– И вы поставили двадцать фунтов?

– Нет, что вы! – Хью удивился. – Двадцать тысяч.

– Двадцать тысяч... – Мне удалось заставить себя сохранить ровный тон. – А скажите, в то время это для вас была большая ставка?

– Да, довольно большая. Но ведь иначе бы я на один к пяти много не выиграл, верно?

"Зато и не проиграл бы", – подумал я. А вслух спросил:

– А какие ставки для вас были нормальными? – Ну... от тысячи до двадцати тысяч. В смысле, я, наверно, постепенно втянулся. Привык. Аллардек говорил, что надо мыслить крупными масштабами. Я никогда не думал о том, что такое на самом деле двадцать тысяч. Это были просто цифры. – Он помолчал.

Вид у него был несчастный. – Я знаю, теперь это звучит глупо, но это все казалось каким-то ненастоящим. В смысле, мне ведь ни разу не приходилось платить. Все делалось на бумаге. Когда я выигрывал, это было круто. А когда проигрывал, то не особенно беспокоился. Вы, наверно, не поймете... Вот и папа не понял. Он не мог понять, как это я свалял такого дурака. Но это все казалось игрой... и все улыбались...

– А Слейтруф проиграл?

– Он даже не вышел на старт. Его оставили в конюшне.

– Ах да, как же! – сказал я. – Помню, читал. Было расследование, жокея оштрафовали...

– Да, но ставки-то остались в силе.

– И что было дальше? – спросил я. – Я получил этот ужасный счет от букмекера. Он сказал, что подсчитал, сколько я ему должен, и обнаружил, что это уже ни в какие ворота не лезет, так что мне следует заплатить. В смысле, там было несколько страниц!

– Записи ставок, которые вы у него сделали?

– Да. Выигрыши и проигрыши. И проигрышей было куда больше. В смысле, там были ставки, про которые я даже не помнил. Но букмекер клялся, что я их делал, обещал принести свои отчетные записи из офиса, если я не верю, но сказал, что это неблагородно с моей стороны – делать такие предположения, после того как он столько времени терпеливо ждал... – Хью сглотнул. – Может быть, он и обманул меня, я просто не знаю. В смысле, я действительно иногда ставил на двух лошадей в одной и той же скачке, но я не знал, что делал это так часто.

– А вы сами, разумеется, не записывали, сколько и на кого вы ставили?

– Я об этом даже не подумал. В смысле, я и так помнил. В смысле, я думал, что помню...

– Хм... Ну а что было дальше? – Мейнард Аллардек позвонил мне домой и сказал, что слышал от нашего общего букмекера о моих проблемах, и спросил, не может ли он чем-то помочь, потому что он чувствует себя отчасти виноватым, это ведь он меня во все это втянул, так сказать. Он сказал, что нам надо встретиться и, возможно, он сможет предложить какой-то выход. И я встретился с ним в Лондоне, в ресторане, за ленчем, и мы все это обсудили. Он сказал, что надо во всем признаться отцу, и пусть он заплатит мои долги. Но я сказал, что не могу, потому что отец рассердится – он ведь не знал, что я так много играю, и он всегда мне говорил, что деньги надо беречь... И я не хотел его разочаровывать, понимаете? Не хотел его волновать. В смысле, это, наверно, звучит ужасно глупо, но я ведь не потому, что боялся, – я это сделал из любви к нему, что ли, только это очень трудно объяснить...