Борис Акунин - Пелагия и чёрный монах

Но полицмейстеру сейчас было не до запретного чтения.

– Какое мне дело? – раздраженно буркнул он. – Что за манера приставать с глупостями к незнакомому человеку…

И пошел себе дальше, чтоб спуститься по тропинке к городу.

Разговорчивый господин сказал ему вслед:

– Мне и Донат Саввич пеняет, что я слишком навязчив и докучаю людям. Извините.

В голосе, которым были произнесены эти слова, не было и тени обиды. Лагранж остановился как вкопанный, но не от раскаяния за грубость, а заслышав имя доктора.

Полковник вернулся к беседке, посмотрел на незнакомца повнимательней. Отметил доверчиво распахнутые голубые глаза, мягкую линию губ, детски-наивный наклон светловолосой головы.

– Вы, верно, из пациентов господина Коровина? – учтивейшим образом осведомился полицмейстер.

– Нет, – ответил блондин и опять нисколько не обиделся. – Я теперь совершенно здоров. Но раньше я точно лечился у Доната Саввича. Он и сейчас за мной приглядывает. Помогает советами, чтением вот моим руководит. Я ведь ужасно необразован, нигде и ничему толком не учился.

Кажется, предоставлялась удобная возможность собрать дополнительные сведения о колючем докторе. Сразу было видно, что этот малахольный ничего утаивать не станет – выложит всё, о чем ни спроси.

– А не позволите ли с вами немножко посидеть? – сказал Лагранж, поднимаясь на ступеньку. – Очень уж тут вид хорош.

– Да, очень хорош, я оттого и люблю здесь находиться. Мне тут давеча, когда воздух особенно прозрачен был, знаете, что на ум пришло? – Светловолосый подвинулся, давая место, и снова рассмеялся. – Посадить бы сюда какого-нибудь самого отчаянного атеиста, из тех, что всё требуют научных доказательств существования Бога, да и показать такому скептику остров и озеро. Вот оно доказательство, и других никаких ненадобно. Вы со мной согласны?

Феликс Станиславович немедленно и с жаром согласился, прикидывая, с какого бы конца вывернуть на продуктивную тему, но словоохотливый собеседник, похоже, имел на предстоящий разговор собственные виды.

– Очень кстати, что вы ко мне подсели. Я тут в одном романе много важного прочитал, ужасно хочется с кем-нибудь мыслями поделиться. И вопросов тоже много. А у вас такое умное, энергическое лицо. Сразу видно, что вы имеете обо всем твердое суждение. Вот скажите, вы какое из человеческих преступлений полагаете самым чудовищным?

Подумав и припомнив установления уголовного законодательства, полицмейстер ответил:

– Государственную измену.

Читатель романов всплеснул руками, от волнения его правая щека вся задергалась:

– О, как сходно мы с вами мыслим! Представьте, я тоже думаю, что хуже измены ничего нет и не может быть! То есть, я имею в виду даже не измену государству (хотя присягу нарушать, конечно, тоже нехорошо), а измену одного человека другому. Особенно если кто-то слабый тебе всей душой доверился. Совратить ребенка, который тебя боготворил и только тобою жил, – это ведь ужасно. Или насмеяться над каким-нибудь убогим существом, всеми притесняемым и скудоумным, которое единственно тебе во всем свете верило. Над доверием или любовью надругаться – ведь это, пожалуй, будет похуже убийства, хоть законом и не наказуется. Ведь это душу свою бессмертную погубить! Вы как про это думаете?

Феликс Станиславович наморщил лоб, ответил обстоятельно:

– Ну, за совращение малолетних по закону полагается каторга, а что до прочих видов бытового вероломства, то, если речь не идет о финансовом мошенничестве, тут, конечно, сложнее. Многие, в особенности мужчины, супружескую измену вовсе за грех не считают. Но тоже и среди нашего пола есть исключения, – оживился он, кстати вспомнив одну пикантную историю. – У меня один соученик был, некто Булкин. Добродетельнейший супруг, души в жене не чаял. Бывало, все наши после занятий на Лиговку, в веселый дом, а он неукоснительно домой – вот какой был чудак. Ему по выпуске вышло назначение в Балтийскую эскадру – разумеется, по секретной части. – Полковник запнулся, испугавшись, что выдал себя, и встревоженно поглядел на собеседника. Напрасно беспокоился – у того во взоре не возникло и облачка, смотрел все так же заинтересованно и безмятежно. – М-да, ну вот. Само собой, начались плавания, иной раз долгие, на месяцы. В порту офицеры сразу в бордель несутся, а Булкин в каюте сидит, медальон с ликом жены поцелуями осыпает. Поплавал он этак с годик, помучился и нашел отличный компромисс.

– Да? – обрадовался блондин. – А я и не думал, что тут возможен какой-нибудь компромисс.