Леонид Каганов: Команда Д

В этот момент он был готов к атаке Зефа, точнее был уверен что готов. Но реакция Зефа его ошеломила – эта туша, казавшаяся массивной и неуклюжей еще секунду назад уже была развернута лицом к нему, и в воздух перед самыми его глазами взметнулась рука. Все происходило в доли секунды, агент отпустил шприц и дернулся, поджимая руки, закрывая лицо… И не успел.

Рука Зефа еле заметно качнулась в воздухе. Боевику, сидящему сзади с автоматом, показалось что она всего лишь дрогнула – раздался хруст и голова сидящего рядом безвольно откинулась – его шея была безнадежно раздроблена ударом ребра ладони. В следующую долю секунды боевик напрягся чтобы вскочить, не зная еще – то ли выпустить очередь по салону, то ли подбежать к месту, где творилось что-то странное, но ничего из этого он сделать не успел – его голова словно разорвалась изнутри и вокруг наступила вечная тьма – это Гек выполнил свою роль.

Бритоголовый среагировал правильно – вместо того чтобы прыгнуть к тому злосчастному месту и попытаться усмирить толстяка, делающего непозволительно резкие движения, он рефлекторно отпрыгнул назад, одновременно поднимая дуло автомата. И когда сзади послышался выстрел – точнее не выстрел, а резкий свист влетевшей в салон пули, треск разрываемой ею обшивки самолета, сливающийся с глухим, немного чавкающим звуком вхождения в мягкое тело, и снова со звоном обшивки, бритоголовый среагировал еще раз – он пригнулся, бросившись на пол. Это были не сознательные, осмысленные действия – просто рефлекс, выработавшийся за долгие годы: стреляют-ложись. Он так и не понял что произошло, и совсем уж было непонятно как фигура этого внезапно взбесившегося неуклюжего толстяка-журналиста вдруг оказалась перед ним. Это казалось невозможным – до кресла, на котором сидел толстяк еще долю секунды назад, было не менее трех метров. Бритоголовый все-таки был бойцом – он ударил. Ударил, потому что мозг подсказывал – поднять ствол автомата уже нет времени. Это будет потом, после удара. Он ударил ближайшей рукой, левой. Без замаха, на замах тоже не было времени, с места – туда, в самый центр появившейся перед ним фигуры. Ударил и почувствовал, что кулак рассек воздух. И в следующий момент что-то вспыхнуло и салон самолета перевернулся, кружась и затухая…

* * *

Яна, услышав команду Зефа, среагировала немедленно. Боевик, стоявший над ней, в полуметре чуть справа, как раз задумчиво разглядывал ее фигурку, безвольно прислонившуюся к переборке. Самого начала движения он не уловил, ему лишь показалось, что тело хнычущей девушки превратилось в туго скрученное в волчок туловище гигантской змеи, даже не змеи – стальной пружины. Такой же черной и упругой пружины, как была в дедушкином будильнике, который он, будучи еще семилетним пацаненком, разобрал из любопытства. И был жестоко наказан за это. Злосчастный будильник напоминал ему о себе всю жизнь – покалеченным глазом и вот этим запечатлевшимся глубоко в памяти ощущением неминуемой черной стальной ленты. Наверно он ничего не запомнил в тот момент, когда желтая бронзовая шестеренка дернулась под нажимом перочинного ножика и отъехала в сторону, отлетела придерживающая пластинка и пружина развернулась. Скорее всего уже потом, когда он три недели валялся в больнице с повязкой на глазу, память задним числом достроила в мозгу это картину и расписала ее в самых темных красках, разграничив всю жизнь на две полосы – белую полосу «до пружины» и черную полосу «после», оставив на всю жизнь яркое воспоминание страшной ленты, стремительно разворачивающейся, заслоняя собой весь мир, отодвигая его на дальний план. Эту сцену он потом не раз видел во сне. И даже когда вырос и стал воином, сражаясь и убивая, попадая в самые жуткие ситуации и выходя из них, он не боялся ничего. Ничего, кроме старой детской пружины – поэтому никогда не носил на руке часы.

И теперь старый детский страх вернулся – мир снова треснул на две части – мир «до» и мир «после». То, что еще долю секунды было хнычущей журналисткой, оказалось пружиной – такой же стальной и смертоносной. Она вдруг раскрутилась во всю ширь из маленького комка, притулившегося внизу у переборки. Боевик не успел ничего сделать, а если бы и успел – навряд ли стал, слишком глубоко сидел в мозгу старый детский страх, убеждавший его в том, что нет и не может быть спасения от пружины. И когда черные кольца ленты, которые когда-то были руками девушки, мелькнули перед ним, он уже все понял. А потом был снова удар в глаз, только на это раз намного сильнее, и все вокруг потухло и расплылось в багровом мареве простой и бесконечной человеческой боли.