Юрий Усыченко - Невидимый фронт

— Слушай-ко, где здесь пройти на Госпитальную? — прохожий говорил по-русски, делая округлые ударения на звуке «о».

Дасько резко остановился. Правая рука его незаметно опустилась в карман.

Несколько долгих секунд шпион пристально всматривался в незнакомца. Перед ним стоял старик лет шестидесяти, немного сгорбленный, но, видимо, еще сильный и здоровый. Большие чёрные глаза его смотрели открыто, бесхитростно, стараясь поймать ускользающий, вёрткий взгляд Дасько.

— Не разумеешь? — старик попытался перейти на украинский язык. — На Гошпитальную, Шпитальную, по-вашему сказать, улицу, спрашиваю, как пройти?

— Не знаю, — отрезал Дасько, и, повернувшись на каблуках, зашагал прочь.

Старик остался стоять на месте. Вид у него был обескураженный и немного обиженный.

— Напрасно вы с ним так грубо обошлись, — сказал Курдюк, когда они завернули за угол и старик скрылся из вида. — Можно навлечь на себя подозрение. Большинство кленовцев, особенно простолюдины, очень вежливо и доброжелательно относятся к русским.

«О, да он и трус в довершение всего, — окончательно раздражаясь, подумал Давненько. — Неужели мне не могли подобрать более надёжного человека?»

— Чьё же подозрение я могу на себя навлечь? — процедил сквозь зубы Давненько. — Милиции? И меня оштрафуют за нарушение правил социалистического общежития. Так, кажется, у них это называется?

Кундюк не обратил внимания на пренебрежительный тон своего собеседника. Понизив голос и склонившись на ходу к уху Дасько, он сказал:

— Подозрение чекистов.

Дасько улыбнулся снисходительно, даже ласково, и в то же время презрительно дёрнул плечами. — Я работал в Англии и меня не поймала «Интеллидженс Сервис». Десятки раз я обводил вокруг пальца ту самую «двуйку», которой вы служили верой и правдой. В Америке я оставлял в дураках лучших агентов Федерального бюро расследований. А вы хотите, чтобы я боялся русских чекистов!

— Вы должны знать, как быстро и умело они ликвидировали вражескую агентуру у себя в тылу.

— Так то были гитлеровцы. Они оказались глупы. И я глуп, что связывался с ними. Теперь я сумею это исправить.

Кундюк вздохнул и ничего не ответил.

Разговаривая, они вышли в центр города. Дасько с любопытством оглядывался вокруг.

Всего лишь два месяца назад советские войска вступили в Кленов. Фронт ушёл на запад, но город жил суровой и напряжённой боевой жизнью.

Среди прохожих было много военных. С горечью и злобой отмечал Дасько взгляды гордости и уважения, которыми провожали штатские каждого военного. На бульварах не было праздных гуляк, которые в прежние годы заполняли улицы, как только солнце начинало итти к закату. На стенах домов еще розовели не успевшие потемнеть от непогоды оспины выщербленной пулями, осколками снарядов штукатурки. Всё говорило о том, что еще совсем недавно была здесь война. Но в то же время не ощущалось той свинцовой тяжести, предчувствия мрачного будущего, что наблюдал Дасько в городах фашистского тыла. Кленов начинал жить напряжённой, трудовой, но полной радости и надежд жизнью.

Под опадающими каштанами кричали дети, сбивая с веток большие, покрытые иглистой кожурой плоды. Девушки задорно улыбались офицерам. Из репродукторов лилась лихая мелодия украинской песни.

Дасько помрачнел ещё больше. Не в первый раз, — всегда было так, — зрелище чужой радости будило в нём злобу. Если смеялись, ему казалось, что смеются над ним — над его нескладной фигурой с длинными болтающимися руками, тупым шишковатым носом, узкими, всегда насторожёнными глазами. И тогда Дасько хотелось ударить того, кто смеётся, оскорбить его, увидеть, как вместо радости лицо человека исказит обида и боль.

Сейчас, шагая по залитым тёплым осенним солнцем улицам, Дасько думал о том, что если удастся дело, которому он решился служить, то в городе всё станет попрежнему. Эта челядь уйдет к себе на окраины, где ей и место, он — Дасько — будет опять разъезжать на удобной чёрной автомашине, его имя будет наводить на всех ужас, перед ним будут заискивать, как перед хозяином жизни.

Кундюк тоже погрузился в свои мысли — очень невесёлые, судя по тому, как он мрачно покачивал головой и ещё чаще, чем обычно, облизывал тонкие красные губы.

Так они миновали центр, спускаясь вниз, к Подзамчью.

— В одном вы ошиблись, — с тщательно скрытой насмешкой сказал Кундюк. — Я живу уже не на улице Льва. Вот мой дом, вернее дом, где я живу, — сказал он, вводя Дасько в грязноватый, выкрашенный масляной краской до высоты человеческого роста, вестибюль. Серый потолок с едва заметными от толстого слоя пыли следами росписи нависал над головой. Каменная лестница с железными перилами вела на второй этаж. В воздухе стоял тяжёлый, затхлый запах.