Сергей Костин - Страстная неделя

Теперь я мог взять билет до Москвы. Ближайший рейс выполняла компания «Бритиш Эйрвейз», он вылетал в 8:55. Нет, все же не стоит затягивать свое пребывание на британской территории. А следующий? «Аэрофлот» в 9:05. Отлично — я окажусь дома, в полной безопасности, едва лишь самолет взлетит.

Регистрация заканчивалась через двадцать минут. Я успел взять билет в бизнес-класс, домчаться, гремя колесиками чемодана на весь аэропорт, до вип-салона и положить билет и паспорт на стойку регистрации. Молоденькая вьетнамка или камбоджийка с сомнением посмотрела на часы, позвонила куда-то и предупредила, что последний пассажир уже бежит. И мы действительно побежали: она впереди в стуке каблучков, я за ней, подхватив для скорости чемоданчик за ручку.

В самолете я плюхнулся в кресло и потребовал немедленно принести себе текилу. Пилоты запустили двигатели. Сколько у нас времени? Без пяти девять — полдень в Москве. Достав телефон, я знаком показал встревожившейся стюардессе, что звонок займет одну минуту, и набрал мобильный Эсквайра.

2

Я про своего куратора в Конторе Эсквайра, он же Бородавочник, рассказываю часто. Про его выражение лица — как будто у него к верхней губе прилип кусочек говна, про его выдающиеся качества манипулятора, про то, что за ним чувствуешь себя как за каменной стеной, но при этом он от тебя все равно добьется того, чего хочет. Но, по-моему, главного я еще не говорил. Бородавочник мне интересен. Мы знакомы лет двадцать, а я до сих пор не понимаю, как он устроен. С каждой встречей я открываю в нем что-то новое, но суть остается закрытой. Что происходит в его коротко стриженной седеющей голове, о чем он думает в тот или иной момент, какие слова проберутся через его узкие, крепко сжатые губы — это для меня по-прежнему загадка. С таким же успехом я могу смотреть на плату компьютерной памяти: что там такого в этой пластинке, чтобы в нее могла войти библиотека небольшого университета? Как там помещаются миллионы букв?

Эсквайр из тех людей, по поводу которых невозможно предположить, что он кого-то любит; само это слово с ним не вяжется. Но мне кажется, ко мне он относится неплохо. Обычно он просто сует мне вялую руку, даже если перед этим мы года два не виделись. А тут вскочил, обнял, вот сейчас плечо мне трет. Жалеет, что меня спалили? Хочет успокоить? Или просто стареет?

Я выложил ему на письменный стол немудреные подарки. Последний Ле Карре, купленный в Хитроу, и набор из четырех бутылочек элитного «Джонни Уокера», синий лейбл, приобретенный уже в самолете. Бородавочник с удовольствием похлопал рукой по книжке, мол, почитаем, а про виски сказал: «Это ты зря!» Я-то знаю, что не зря — Эсквайр всем напиткам предпочитает как раз этот. Но он — человек старой формации, ему неловко, что кто-то на него потратился.

В дверь постучал молодой человек без особых примет в темном костюме — один из двух дежуривших в прихожей. Эсквайр, как обычно, принимал меня в особняке без вывески между Остоженкой и Пречистенкой. Меня встретили у трапа на черной «ауди» с затемненными стеклами и завезли прямо во двор, так что в Москве меня, считай, не видел никто.

— Виктор Михайлович, все готово, — как-то по-домашнему, ласково сказал дежурный.

— Вот и отлично!

Эсквайр обнял меня за плечо и повел по коридору. В соседней комнате, побольше, типа переговорной, был накрыт стол. Роскошный обед из соседнего грузинского ресторана: десяток разных закусок, белое вино в запотевшем кувшине, крахмальные салфетки. Нет, что-то с ним происходило.

— Виктор Михайлович, — сказал я, — вы меня испортите.

— Давай-давай, садись. Я тоже не обедал, тебя ждал.

Это в пять-то вечера. Мы уселись, и Бородавочник разлил по стаканам вино.

— Все плохо, Пако, — сказал он, глядя мне в глаза. — Ну, давай! Твое здоровье.

Все действительно было неважно.

— Я этого Мохова в глаза не видел и, как ты понимаешь, даже не догадывался о его существовании, — начал Бородавочник, как хлебосольный хозяин заполняя мою тарелку.

Я понимал. Мой личный куратор на самом деле возглавляет всю нелегальную разведку. А Мохов работал под прикрытием, то есть в географическом отделе совсем другого управления, да и должность он наверняка занимал не такую большую, чтобы они с Эсквайром могли встречаться на совещаниях.

— Но то, что тогда, в 99-м, вы так тесно пересеклись на операции, — это мой недогляд. Нельзя такие вещи допускать.

Старая школа. Когда нужно брать ответственность за общую, даже чужую ошибку, Бородавочник всегда говорит «я»: «Я недосмотрел». Когда же хвалят за то, что сделал конкретно он — мне Лешка Кудинов однажды рассказывал, как нашему общему начальнику вручали очередной орден, — он неизменно употребляет множественное число: «мы», «мы старались».