Гелий Рябов - Литерное дело «Ключ»

…Уже через десять минут он входил в знакомый подъезд. Теперь можно было и присмотреться. Конечно, невероятная для русского глаза чистота. Каменные плиты пола такого возраста, что заходится сердце. Какая умница, какой вкус: она их оставила как память, принцип. О, какая женщина, какая женщина… А лифт? Он ведь сделан по индивидуальному проекту. Разве серийная махина поместилась бы в этот зияющий провал XVII века? А лестница… Основа прежняя, только истертые ступени она велела заменить. Они точно из такого же мрамора, какой и прежде был, – вон сохранилась последняя ступенька марша. А перила? Этому матерому дубу – столетия. Какой цельный ансамбль, какой безупречный вкус…

Она уже ждала у дверей и, когда он вышел из лифта, повисла у него на шее, дрыгая ногами.

– О мой сюрприз, – кричала в голос. – О подарок судьбы!

– Тише, – пытался унять поцелуями, но она разошлась еще больше:

– Я люблю! И значит – я живу! – исходила криком. – Так поет ваш шансонье, и он трижды прав!

Вошли в прихожую, справа зияла раскрытая дверь и длинные вешалки со множеством верхней одежды. Перехватив его взгляд, она рассмеялась:

– Эти старые дома всегда вызывают странный восторг. Можно подумать, что наши предки жили лучше, интереснее нас…

– А что? – спросил с грустинкой в глазах. – Ты права. Помнишь? «Она ж, припав к его устам, ему промолвила: «Я вам отдать поистине хотела б в награду душу всю и тело, ведь я же знаю, что узда в мои бы руки никогда через другого не попала, и рыцарских голов немало торчит на палках над водой…»

– Эти стихи родились вместе с моим домом! – произнесла, ошеломленная то ли совпадением, то ли его познаниями.

– Это на четыреста лет раньше, дорогая. Пайен де Мезьер, начало восемнадцатого века, куртуазный роман… Ты не читала его, но ты угадала: тогда жили лучше и интереснее («На тебе, девушка, это вкусно, скушай и сойди с ума окончательно и бесповоротно»).

Взглянула странно:

– «И рыцарских голов немало торчит на палках»… Жестокое время.

Усмехнулся, взял ее за руку:

– Жестокость нашего времени абсолютна, Кло. И потому должны мы сами свое имущество хранить. У нас с тобой только одно достояние…

Обнял, она не сопротивлялась и позволила отнести себя на широкий диван.

«Вот это нам как-то привычней»… – подумал, осторожно снимая с нее платье, белье, чулки.

– Тебе не нравится, когда я полуодета? – спросила удивленно.

– Кло, ведь полуодетость – добавочный элемент возбуждения. Мне же достаточно твоего прекрасного тела…

Оно и в самом деле было прекрасным. Тонкая талия, выраженный, но не гипертрофированный зад, умеренная грудь без признака силиконового воздействия, длинная, красиво изогнутая шея, покатые плечи… Если бы все происходило в России, непременно сказал бы: лебедь белая…

– Поверни меня… – потребовала. – Это простонародный способ, но тебе понравится.

Еще бы! О юнкерские времена, о крики: «Ноги делаем так!» Кто бы мог представить, как мы «делаем» эти ноги…

И началось упоительное, непередаваемое, восторженное и бесконечное. Кло извивалась, вытанцовывая немыслимый, невозможный танец, слова, которые слетали с ее губ, казались удивительными, хотя постороннему, если бы он оказался за стеной, например, все озвученное показалось бы более чем странным:

– Не отпускай меня… Нет… Это я тебя не должна отпустить… Не должна… Я знаю: стоит всего лишь раз ошибиться и… Волшебство исчезнет! Навсегда! Боже, как удивительно! Ты облачаешь таким… таким… – Каким «таким», она не уточняла, но полковник прекрасно понимал, что именно она имеет в виду, и это возбуждало куда как больше, нежели прежняя полуодетость. Он уже не чаял занавеса, последним усилием воли удерживая в руке шнур, за который этот занавес тянут. Еще мгновение, еще… Нет, это невозможно, первый раз в жизни именно он потянет за этот шнур, хотя все предыдущие годы его тянули нежные женские руки, исходя великим криком удовлетворения и счастья. Неужели? Неужели на этот раз все произойдет иначе?.. Но в ту, последнюю долю секунды, когда он уже примирился со своим поражением, она вздрогнула, отяжелела и выбросила поток спутавшихся друг с другом слов, смысла которых он не понял, да и не старался, потому что свершилось. В две тысячи пятнадцатый раз (он считал свои победы, он вел им самый строгий учет) он оказался на высоте, и на какой… Ее можно было сравнить разве что с недалеким от этих мест Монбланом.

Он остался на диване, она бессильно распласталась на ковре, у его ног, ее подрагивающее тело все еще вызывало желание. Но сил – их больше не было.