Лев Овалов - Медная пуговица

Постепенно я набрался сил, смог поглядеть в окно, и версия о похищении отпала: я по-прежнему находился в Риге, улица, на которую выходили окна госпиталя, была мне хорошо знакома.

За те дни, что я лежал без сознания, произошло нечто гораздо более страшное, чем если бы я был похищен какими-нибудь дерзкими разведчиками.

Гитлеровская Германия напала на Советский Союз, а я находился в Риге, да, все в той же самой Риге, но оккупированной немецкими войсками.

Немцы заняли город в первые же дни своего наступления и являлись теперь в нем хозяевами.

На койке у дверей лежал какой-то их ас, подбитый нашими летчиками; он неудачно приземлился где-то в предместьях Риги и теперь умирал в госпитале.

Надо отдать справедливость, ухаживали они за своим асом с большой заботливостью, всячески стараясь облегчить ему последние минуты.

Но почему они так же внимательно ухаживают за пленным русским офицером — ведь фактически я находился у них в плену, — этого я понять не мог. Впрочем, я тут же вспоминал, что я — это не я, что меня теперь почему-то называют Августом Берзинем, и опять переставал что-либо понимать.

Приходилось выжидать того времени, когда я оправлюсь, все узнаю и смогу что-либо предпринять.

На третий день после того, как я пришел в сознание, в коридоре возникла какая-то суета, в палату внесли носилки с новым больным и положили его на свободную третью койку.

Я чувствовал себя уже много лучше и принялся с интересом рассматривать нового соседа.

Это был пожилой мужчина с забинтованной грудью, по всей видимости, тяжелораненый.

Вначале он произвел на меня благоприятное впечатление. Добродушное лицо, умные серые глаза, седые виски, суховатые губы; на вид ему можно было дать лет сорок пять; человек, в общем, как человек…

Но как же скоро я его возненавидел!

Через несколько часов после появления этого больного в палату пришли два немецких офицера в черных гестаповских мундирах, поверх которых были небрежно накинуты белые медицинские халаты; один из них был майор, другой лейтенант.

Офицеры искоса поглядели на меня и остановились перед новым больным.

— Хайль Гитлер! — приветствовал майор больного.

— Хайль, — отозвался тот слабым голосом, однако заметно стараясь говорить как можно бодрее.

Санитары внесли два стула и небольшой столик с письменными принадлежностями, и офицеры тотчас приступили к допросу.

— Как вас зовут? — быстро спросил больного офицер в чине майора.

— Фридрих Иоганн Гашке, — также быстро и по-солдатски четко ответил больной.

Лейтенант записал ответ.

— Вас так и звали в России? — осведомился майор. Больной усмехнулся.

— Нет, в моем паспорте было написано Федор Иванович.

— Федор Иванович Гашке? — переспросил майор.

— Так точно, — подтвердил Гашке.

— Я рад, что вы выполнили свой долг перед фюрером и Германией, — сказал майор. — Вам трудно говорить?

— Нет, у меня достаточно сил, — негромко, но четко ответил Гашке. — Я готов…

Допрос длился часа два, майор спрашивал, лейтенант без устали писал.

Гашке оказался перебежчиком. Поволжский немец из-под Сарепты, он окончил педагогический техникум и учительствовал в Саратове; призванный в Советскую Армию, он в первые же дни войны попал на фронт и сразу начал готовиться к тому, чтобы перебежать к немцам. Как только полк, в котором он находился, вошел в соприкосновение с противником, Гашке, воспользовавшись минутным затишьем, вырвался вперед и, бросив оружие, побежал в сторону немецких позиций.

С советской стороны по перебежчику немедленно открыли огонь, немцы не стреляли, они сразу догадались, в чем дело; Гашке получил тяжелое ранение, но успел добежать до немецких позиций и только там упал. Прибежал он к немцам не с пустыми руками: перед бегством с передовой он проник в штаб полка, застрелил начальника штаба и похитил какие-то важные документы.

Как только в полевом госпитале выяснилась ценность перебежчика, было дано указание немедленно переправить его в Ригу…

Гашке, по-видимому, хорошо понимал, что словами завоевать расположение немцев нельзя, только точные и важные данные о Советской Армии могли определить истинную цену перебежчику.

И, действительно, Гашке не говорил лишних слов, но он заметил все, что следовало заметить, запомнил все, что следовало запомнить, и теперь с чувством внутреннего удовлетворения выкладывал все свои сведения и наблюдения сидевшим перед ним гестаповцам, и я, я сам, был свидетелем этого предательства.