Николай Шпанов - Лед и фраки. Записка Анке

Воронов нехотя согласился. Оленных побрел к кораблю. Следом пошел матрос. И когда Оленных дрожащими пальцами выстукивал депешу командира, рядом с ним как бы невзначай сидел, внимательно прислушиваясь к пискам голубой искры, судовой радист. О том, что он проверял его передачу, Оленных понял по возгласу, который тот издал, когда Оленных отстукал последнюю фразу.

— …таковые сняты точка, — вслух сказал судовой радист. — Правильно, товарищ!

Пока шла переправа на судно остатков лагеря, туземцы не покидали прибрежных холмов. Они внимательно следили за каждым шагом белых. Только когда по льду потянулась на ледокол вереница американцев, Маньца быстро съехал с холма и подошел к Воронову. Он жестом подозвал Князева — единственного переводчика.

— Слушай, друг, спроси ворону, почему он уводит злых духов к себе на лодку? Почему он их не убивает сейчас же у нас на глазах?

Воронов рассмеялся;

— Ах ты, старый, опять за своих духов взялся! А я ведь думал, что антирелигиозные лекции пошли и тебе на пользу, не только твоим ребятам.

— Ты говори так, чтоб я понимать мог, — сумрачно буркнул Маньца.

— Ну, ладно. Если ты боишься этих духов, то можешь спать спокойно. Мы их увезем так далеко, чтобы они больше никогда, никогда не могли прийти на твою землю. Твой народ больше не увидит духов от Аа. Если когда–нибудь к нему и придут белые гости, то у них в руках будет вот такой же значок, какой стоит здесь, — Воронов показал на советский флаг, треплющийся красным полотнищем с гербом. — Это значок друзей вашего народа. А всех злых духов эти друзья раз и навсегда прогонят с твоей земли.

Маньца остался на берегу, разочарованный.

Его фигура еще долго виднелась на вершине прибрежного откоса. Он не пошел вместе со своими охотниками, погнавшими сани по льду почти к самому ледоколу.

Однако из них никто не рискнул воспользоваться приглашением капитана. Они молча смотрели на судно и в ужасе бросились к берегу, когда тишину разорвал басистый гудок «Большевика». Больше никто к кораблю не при-

ближался. Воронов напрасно звал их жестами и криками. Туземцы боязливо толпились на таком расстоянии, куда голос не достигал. Капитану пришлось самому спуститься на лед и пойти навстречу островитянам. Не дойдя несколько шагов, он остановился и поднял руку:

— Ну, прощайте.

Князев перевел.

Дружно крикнули:

— Прощай!

— Никому, у кого не будет в руках красного знака ваших друзей, не давайте вашего угля. Он ваш. Тепло от него должно принадлежать вам. Когда придут за углем ваши друзья, они привезут вам в обмен такие вещи, какие я дарил. Вы будете сытно кушать и будете стрелять зверей из ружей. Старому Маньце скажите, что мой народ, про который вам рассказывал брат ваш Вылка, одной веры с вами. У нас общая вера. И мы всегда приходим к нашим братьям, как друзья. Мы никогда не отнимаем у них ничего, как хотели отнять те белые, что пришли до нас. Они хотели взять ваш уголь. Мы его не тронули. Вы видите — наши руки чисты.

Воронов поднял ладони и показал их туземцам.

Те удовлетворенно закивали.

— Ну, прощайте.

— Прощай! — загудело веселым хором.

Воронов хотел уходить. Но в это время подъехал Мань- ца. Обращаясь к капитану, он загнусил:

— Ты нас обманешь, ты не убьешь тех белых духов. Я хочу видеть, как они будут умирать.

Глазки старика зло сверкали из–под нависших дряблых век. Воронов махнул на него рукой:

— Ладно, старик… Я сказал уже твоим охотникам все. Не могу же я делать тут дырки во льду, чтобы спускать в воду этих белых. Вот мы дойдем до чистой воды, где нет льда. Там я брошу их всех за борт.

— А ты не врешь? — покачал головой Маньца.

— Обещаю тебе, — серьезно сказал Воронов и пошел к кораблю.

Хансен оглядел собеседников.

— Вы видите, господа, все как по писаному. Я не помню, с кем именно, но я говорил еще на блаженной памяти «Графе Цеппелине» о том, что если бы с нами что–нибудь стряслось, то выручил бы нас не кто–нибудь иной, а именно большевики.

— Ничего себе выручка, — скептически заметил Биль- кинс.

— А мне так нравится, и даже очень, — задумчиво бросил Литке.

Хансен еще раз обежал глазами всех сидящих в каюте.

— А почему не показывается Зарсен?

Билькинс недоуменно пожал плечами:

— Сидит у себя, как бирюк. Все что–то подсчитывает и чертит.

Литке смущенно кашлянул:

— Я боюсь, что здесь виноват я; по–видимому я чем–нибудь задел господина Зарсена. Он упорно избегает не только со мной разговаривать или встречаться, но даже не смотрит в мою сторону… Я вот только никак не могу припомнить, чем я его задел. У меня стала такая отвратительная память.