Ростислав Самбук - Ювелир с улицы Капуцинов

Парикмахер брил его безопасной бритвой. Лезвие ныло тупое, больно царапало, и Богдан подумал, что, может быть, казнь окажется менее мучительной. “Юмор висельника”, — горько усмехнулся он; парикмахер вздрогнул и по привычке спросил:

— Не больно?

— Может, вы еще предложите пану большевику освежиться одеколоном? — насмешливо заметил надзиратель, который стоял на пороге. — Пан желает сиреневый или, извините, ему больше нравится запах роз?..

Богдан презрительно промолчал, и это окончательно вывело из себя надзирателя.

— Прошу прощения у пана, но нельзя ли узнать, сколько ему платили за подрывную деятельность?

— А мы не продаемся за тридцать сребреников, как ваши бандеровцы, — ответил Богдан, не глядя на про­тивную харю надзирателя.

— Поговори у меня! — оскалился надзиратель. — Давно тебе морду не расписывали?..

Но больше уже не заговаривал. И снова мерил Богдан камеру — четыре шага туда, четыре сюда…

Лязгнул ключ в замке.

— Встать! — приказал надзиратель, — К стенке!

Богдан поднялся и стал лицом к стене. Послышался звон посуды, и дверь закрылась. Оглянулся — на грязном полу мисочка с баландой и маленький кусочек хлеба. Подавляя брезгливость, юноша принялся есть. Может быть, это его последний обед…

“После вкусного обеда положен отдых!” — невесело пошутил про себя Богдан и повалился на топчан. Укладываясь поудобнее, он обо что-то больно оцарапал ногу.

— Вот холера! — выругался. — И тут не дадут спокойно отдохнуть!

Внезапно сел. С опаской глянул на дверь, не подсматривает ли эта бандеровская сволочь, и стал выяснять, обо что он поцарапался. Это был треснувший железный кронштейн. Богдан попытался по трещине отломить часть кронштейна, но только ободрал ногти.

Мысль о кронштейне лишила его покоя. Вот если бы удалось отломить кусок железяки, тогда… Он соскочил с топчана и в волнении заметался по камере.

Убедившись, что в глазок никто не смотрит, он снова вцепился пальцами в металл. Не поддалось. А если раскачать? Навалился всей тяжестью, кажется, немного сдвинулось. Забыв обо всем, качал вверх-вниз, вверх-вниз — даже вспотел. Вдруг железо поддалось, изрядный кусок его отогнулся. Еще несколько усилий — и у него в руках тяжелый железный прут. Даже не верилось.

Но к чему все эти усилия? Что даст ему этот стальной прут? Надзиратель осторожный, заходя в камеру, ставит его лицом к стене. И все же…

Вечером, когда надзиратель принес кружку мутной жидкости, выдаваемой за кофе, Богдан притворился, что сильно ослабел. Он едва поднялся с топчана, тяжело дыша и шаркая ногами, с трудом доплелся до стены и беспомощно припал к ней.

— Я слышал, — издевался надзиратель, — пан коммунист обладал когда-то большой силой. Может, простите, пан так испугался, что и ноги отнялись?

Богдан ничего не ответил. Всем своим видом он показывал, что ему не то что говорить — даже дышать трудно.

Богдан долго не мог заснуть. Все же появилась маленькая надежда. Заманить бы эту сволочь в камеру… Он огреет его так, что тот и не пискнет. Когда его вели, Богдан заметил в конце коридора дверь. Куда она ведет? Это первый этаж — может, посчастливится?.. Если же ничего не удастся, все равно сделает доброе дело — одним мерзавцем меньше станет.

Утром, когда явился надзиратель, Богдан едва поднялся и стонал.

— Ежели пан большевик прикажет, я могу смотаться в аптеку, — ехидно бросил на прощание надзиратель.

К еде Богдан даже не прикоснулся. Лежал, стараясь не двигаться, — топчан держался всего на одном кронштейне.

Когда надзиратель принес обед, Богдан уже не поднялся и только стонал:

— Воды!..

— Пан большевик обойдется без воды, — ответил тот, не заходя. — Человек он закаленный, как-нибудь переживет эту маленькую неприятность…

Богдан заметил, что надзиратель чаще стал приникать к глазку. Вечером снова попросил воды, но в ответ услышал лишь хохот. На другой день, чуть приоткрыв дверь, надзиратель просунул в камеру бачок, говоря:

— Ваш завтрак, простите, остыл. Может быть, немного подогреть?

— Воды!.. — простонал Богдан, но дверь захлопнулась.

— Хитрая лиса, — выругался Богдан и подумал: “Однако долго я так не выдержу!” От голода кру-жилась голова.

Богдан отлично слышал, как надзиратель подкрадывался к глазку, и каждый раз успевал войти в роль тяжело заболевшего и предельно ослабевшего человека. Он ничего не говорил, только стонал:

— Воды…

В полдень надзиратель просунул в щель приоткрытой двери миску с баландой и снова услышал стон: