Юрий Авдеенко - Сколько зим…

- Охотно верю. Но считаю, что это не очень надежное оружие против абвера.

- Против абвера нельзя брезговать никаким оружи- ем. юот поэтому, капитан, я разгадал тайну «ейского кин ких королев».

- Есть такой город, Ейск, - вспомнил Чирков. - Был там однажды до войны.

- Ейск в данном случае ни при чем, - ответил Каиров. - Вы помните, в Доме офицеров демонстрировался английский фильм «Победа в пустыне»… А в городе, между прочим, трудно с бумагой. Школьники пишут на газетах… И мне не давало покоя, что я где-то раньше видел шрифт с записки Погожевой. Тогда я вспомнил про плакат. Поспешил к начальнику Дома офицеров. К счастью, плакаты сразу не уничтожают. Их- используют дважды. С одной и с другой стороны. А здесь кто-то оторвал нижнюю часть плаката. Это было сделано после того, как плакат был снят… Как видишь, Егор Матвеевич, «ейского» нужно читать «Армейского», «Кин» - «кинофотоотдела», «ких» - «Британских», «королев» - «королевских»… Теперь вопрос.

- Кто это мог сделать?

- По логике, прежде всего сотрудник Дома офицеров. Я попросил личные дела всех штатных работников.

- Женщин можно отсечь, - сказал Чирков. - Японец - кличка мужчины.

- Святая наивность, - усмехнулся Каиров. - В практике разведок не так уж мало случаев, когда мужскими кличками наделяли женщин, и наоборот.

- Чего не знал, того не знал, - погрустнел Чирков.

- Это в прошлом, - успокоил Каиров и продолжал: - Дела в полном порядке. Есть одно любопытное, но… можно сесть в галошу… Меня заботит другое… На музыкантов джаза вообще нет личных дел. Второе, плакаты хранятся под лестницей, возле библиотеки. Туда ходят сотни людей…

- Для начала читателей-офицеров можно исключить. По характеру записки Японец представляется мне гражданским человеком.

- Попробуйте, капитан, будем работать в четыре руки. Время не терпит.

За всю свою жизнь Татьяна не испытала столько тревоги, сколько за последние два дня. Конечно, человек, знакомый мало-мальски с ее биографией, мог понять, что жизнь Дорофеевой не была сплошным праздником. Но семейные неурядицы печалили ее не больше, чем дождливая погода. А страха в буквальном смысле она не испытывала вообще.

Она была очень уверена в своей красоте. И лишь порой страдала от сознания, что такая красота пропадает в этом провинциальном городе, где ее некому оценить, понять, восславить.

Сегодня же Татьяна боялась… Проснувшись ночью от какого-то неясного шороха, она долго лежала с открытыми глазами, не только умом, сердцем, но и кожей ощущая, что зло, черное и липкое зло рядом, ее могут убить, что она не бессмертна.

Еще совсем недавно Татьяна не верила в свою смерть. Да, да… Она знала, что в каждом городе и даже маленьком поселке есть кладбища. Она знала, что идет война. Знала, что меняются поколения. Люди приходят и уходят. Но какое-то большущее, словно вселенная, чувство - нет, не исключительности, а скорее вечности - владычествовало в ней давно и безраздельно. Чувство это не было ласковым, добрым, послушным. Давая покой, оно с удивительной жадностью требовало беззаботности, радости, наслаждений.

И Татьяна служила этому чувству верно, преданно. И не было у нее кумира, кроме самой себя.

Страх пришел после встречи с Погожевой. Притащил за собой неуверенность.

Жизнь, казалось, потеряла смысл. Стала тусклой, как запотевшее стекло.

Каиров (он пришел в библиотеку, чтобы вернуть рассказы Горького), посмотрев на Татьяну с прищуром, недовольно гмыкнул. И ворчливо сказал:

- За сутки вы постарели на целых десять лет.

Татьяна прикусила губу, может, стараясь не расплакаться. Щеки ее, оставаясь бледными, порозовели у самых ноздрей.

Тяжелый запах старой бумаги, недостаток света, сереющего за окнами, чуть возвышающимися над тротуаром, заляпанными грязью и зарешеченными, стол в фиолетовых пятнах, как в лишаях, - все это давило, угнетало, раздражало. Каиров не мог скрыть раздражения и не хотел скрывать.

- Зачем вы так сказали? - спросила Татьяна робко и жалостливо.

- Вас как воспитывали папа с мамой? По-новому или по-старому?

- Не понимаю? - когда Татьяна удивлялась, ее глаза становились похожими на глаза ребенка.

- С ремнем или без ремня?

- Мирзо Иванович, - укоризненно сказала Татьяна. И улыбнулась. И платок теперь можно было не комкать в пальцах. За ненадобностью.

- Понимаю, - Каиров приподнял ладонь. - Возможно, я покажусь вам консервативным мужчиной. Но я человек искренний… Я считаю, что на ниве воспитания, если говорить военным языком, ремень снят с вооружения преждевременно.