Кемель Токаев - Не жалея жизни

…Мыльным пузырем лопнула романтика преступных тайных сборищ. В ней затхлость «крыивок», лесное эхо ружейной трескотни, тревожные тени жертв кочевавших по Украине банд. В числе тех жертв и твой брат, Василь!

Волнуются обвиняемые. Нет, не саманные стены у светлого здания будущего. А новая жизнь — вот она — рядом…

Встать! Суд идет!

Именем Казахской Советской Социалистической Республики…

Разоблачается оголтелый буржуазный национализм, сеющий звериную вражду среди народов.

Осуждается украинский национализм с его тенденцией к национальной ограниченности и исключительности.

Обвиняются слепые исполнители антинародной воли.

Советский суд учел чистосердечные признания обвиняемых и их раскаяния, назначив им минимальный срок наказания. С последствиями темного невежества, бесправия и страха перед будущим, порожденными действиями продажных проповедников буржуазного национализма, покончено бесповоротно!

Вечером, накануне Дня Победы, Кали Клышбаев зашел к своему фронтовому другу Амиржану. Одетый в парадную форму, при всех боевых орденах и медалях, Амиржан, только что возвратившийся с торжественного собрания, прохаживался по просторной гостиной и, увидев гостя, направился ему навстречу. Друзья обнялись…

Услышав возбужденный говор мужчин, из кухни вышла Макура, жена Амиржана. Приветливо улыбаясь, она не спеша подошла к Калеке́ (так звали Кали родные и друзья), поздравила с праздником и тепло пожала его руку. Прошла в соседнюю комнату, вернулась с двумя подушками и, бросая их на пол, устланный ковром, сказала:

— В народе говорят, что к накрытому столу гость приходит всегда с благими намерениями. Я готовлю праздничный ужин, и ты, Калеке, пришел вовремя. А где же Камаш?

— Она вся в хлопотах о завтрашнем дне. Мы вместе просим вас прийти к нам на праздничный обед. С этим я и пришел.

— Утром я помогу ей, — ответила участливо Макура, — а сейчас вам обоим боевое задание — сходить за Камаш.

…Стол был уставлен яствами и напитками. Один за другим предлагались тосты — «За праздник Победы», «За здоровье фронтовиков», «За мир и счастье детей»… Много пели, шутили, смеялись…

Но временами шум веселья затихал. Его сменяли тихие разговоры о боевых подвигах, о жизни людей в тылу и о тех, кто не вернулся с полей сражений. Оживали эпизоды фронтовой жизни, в горниле которой ковалась и закалялась дружба людей и целых народов. Особенно много вспоминали последние месяцы и дни войны, встречи на Эльбе, радостные толпы людей, наводнявших улицы городов и сел, Польши, Чехословакии, Югославии; букеты цветов, другие знаки дружбы и любви, которые видели и пережили Калеке и Амиржан всюду, где им довелось воевать.

Не упустила ни одного слова из рассказов старших Сауле, дочь Амиржана, хотя она, казалось, целиком была поглощена хозяйскими обязанностями.

— Дядя, — обратилась она к Калеке в момент наступившей паузы, — сегодня вы и папа много говорили о дружбе людей и народов. Нелегкой ценой это было достигнуто. Знаем и понимаем это и мы, увидевшие свет уже после этих страшных испытаний. Чем же объяснить недружелюбное поведение и отношение к нам, советским людям, к нашей стране некоторых зарубежных туристов?

Сауле вскинула взгляд своих черных ласковых глаз на Калеке.

— В двух словах на этот вопрос не ответишь, — сказал Калеке и притих, очевидно, не сразу сообразив, как и что ответить. Сауле же, обождав минуту, продолжала:

— Часто, по поведению и действиям, такие «гости» не похожи на бесхитростных в своих расспросах туристов.

— Интересный разговор затевается. Ну-ка, ну-ка, расскажи, дочка, что тебя смущает в их поведении, — отозвался отец Сауле. Он встал, прошел к журнальному столику, взял сигарету и закурил.

— Таких примеров, папа, много, — ответила Сауле и, посмотрев на дядю Калеке, стеснительно улыбнулась. Она преклонялась перед эрудицией друга отца, которого с детства звала дядей. Считала, что знания, полученные ею в институте, уступали его обширным познаниям в вопросах истории, социологии и юриспруденции. И еще уважала его как смелого разведчика — отец много раз рассказывал ей о рейдах своего друга но тылам врага.