Чарльз Вильямсон - Любовь и шпионаж

Все это хлопотливое предприятие я проделала без малейшего колебания, не тревожась о том, что подумает обо мне Ивор, когда я окажусь лицом к лицу с ним при таких необычных обстоятельствах. Ведь теперь мы уже не были с ним даже простыми друзьями!

…Какой-то лихорадочный озноб – вроде приступа боязни – охватил меня, когда я сидела, ожидая, в маленьком, сыром каземате с голыми стенами, где спертый воздух был пропитан отвратительным запахом карболки или креозота. Гнетущая тишина давила мне на нервы. Моя голова кружилась, а сердце билось очень сильно…

Наконец, я услыхала шаги за дверью, затем скрип отодвигаемой тяжелой решетки и лязганье отпираемого замка. Дверь открылась, за ней стоял Ивор между двумя стражниками в голубых французских мундирах. Один из них вошел вместе с ним в приемный каземат, а другой остановился у двери, – и в ту же секунду я позабыла об их существовании: мои глаза встретились с глазами Ивора.

Я вскочила со скамьи, на которой сидела, и стала быстро говорить, говорить, спотыкаясь и сбиваясь, едва понимая, что говорю. Все слова, заготовленные для встречи с ним, вылетели из моей головы; мне прежде всего хотелось дать ему понять, что пришла я не с упреками, а с горячим желанием помочь, чем только могу…

– Мы все страшно огорчены, мистер Дандес, – лепетала я. – Я не знаю, был ли уже здесь дядя Эрик… т. е. лорд Маунтстюарт, – но он сейчас делает все возможное, чтобы рассеять это тягостное недоразумение. Тетя Лилиан тоже ужасно расстроена. Мы задержались в Париже по случаю… по случаю этого дела. Так что, как видите, ваши друзья не забывают вас… а я – мы ведь давние друзья, не правда ли? – я решила сделать попытку увидеться с вами… ободрить вас и сказать, что все мы уверены в благополучном исходе…

Я говорила торопливо, вначале не смея поднять на него глаза и делая вид, что разглаживаю складки на моих длинных перчатках. Мои глаза были полны слез, и я боялась, что эти слезы предательски брызнут мне на щеки, если я шевельну ресницами.

Я любила Ивора сейчас сильней, чем всегда, и чувствовала, что могу простить ему все на свете, если он скажет, что тоже любит меня… меня, а не ту, другую.

– Тысячу раз благодарен вам, Диана, благодарен больше, чем могу выразить! – сказал он. Его прекрасный бархатный голос, который когда-то, при нашем первом знакомстве, пленил меня, сейчас слегка дрожал, хотя с виду он был спокоен.

– Увидеть вас, – продолжал он, – для меня лучшее утешение в беде. Это придает мне бодрость, силу, мужество. Ведь вы не пришли бы, если б не доверяли мне и не верили в мою невиновность, правда?

– Ну, конечно, я… мы верим, что вы ни в чем не виновны, – запинаясь, ответила я.

– И доверяете мне по-прежнему?

– О, давайте не будем говорить об этом. Какое это сейчас имеет значение?

– Для меня это имеет самое большое значение, – больше, чем что-либо другое в мире. Если б вы только могли сказать, что не утратили веру в меня! Скажите, Диана!

– Попытаюсь… если это доставит вам облегчение.

– Не чувствуя в душе? – грустно улыбнулся он. – Впрочем, это все же лучше, чем ничего. Еще раз благодарю вас. В конечном счете, не беспокойтесь за меня, раньше или позже все будет в порядке. Хотя, конечно, мне придется пережить кое-какие неприятности…

– Неприятности? – откликнулась я. – Дай Бог, чтобы не хуже!

– Не думаю, – с напускной бодростью сказал он. – У меня будет прекрасный адвокат, и все дело окажется огромным мыльным пузырем, вопреки всем уликам, собранным против меня.

– Не можем ли мы что-либо сделать, чтобы убедить других дать показания в вашу пользу? – спросила я, надеясь: он поймет, что я имею в виду только одну «другую» – Максину де Рензи.

По его лицу было заметно, что он понял намек. Лицо было очень печальным, но неожиданно глаза его блеснули.

– Есть одна вещь, которую вы могли бы сделать для меня… вы и никто другой, – нерешительно сказал он. – Но я не имею права просить вас.

– Скажите, я даю вам это право! – умоляюще произнесла я.

– Спасибо, дорогая Диана. Поверьте, я не хотел бы говорить вам об этом, если б от этого не зависело нечто большее, чем моя жизнь…

Он замялся. И пока я гадала в уме, что он хочет сказать, он вдруг подался ко мне вперед и вполголоса быстро произнес несколько фраз по-испански…

Он знал, что этот язык мне хорошо знаком; южная Калифорния, где я провела детство, когда-то принадлежала Мексике, а для мексиканцев (даже после того, как Соединенные Штаты завладели этой областью) – испанский язык до сих пор остается родным; и в нашей семье частенько говорили на этом языке. В Лондоне я иногда рассказывала Ивору об испанских обычаях, традициях, обрядах, которые наблюдала в Калифорнии, а на самодеятельных любительских концертах пела под гитару испанские песни – яркие, зажигающие, полные неги и знойного темперамента.