Александр Надеждин - Ахиллесова пята

Тяжелая плотная дверь в кабинет бесшумно распахнулась.

– Разрешите? – Выросший в дверном проеме невысокий подтянутый молодой человек, в строгом темно-коричневом костюме, не дожидаясь ответа, пятясь, уже входил в комнату, осторожно катя за собой из коридора небольшой двухъярусный столик на колесах, на котором стояли две дымящиеся большие «турки», источающие аромат свежесваренного кофе; нарезанные и аккуратно разложенные на тарелках фрукты; какие-то вазочки с печеньями и конфетами, посуда и приборы для предстоящей десертной трапезы.

– Эстет, – кивнул в сторону молодого человека Ахаян, оглядев сервировку передвижной скатерти-самобранки.

– Они у меня тут все... эстеты. – Минаев перевел взгляд на своего помощника: – Да, Вольдемар? – Вольдемар, сдерживая улыбку, опустил глаза на свои модные остроносые туфли. – Ну, ступай с богом. И чтоб часа два никакого беспокойства. У нас тут серьезный разговор.

– Это ты верно угадал, – произнес Ахаян, едва дверь в кабинет затворилась. – Разговор у нас с тобой действительно будет серьезным.

Шумно опустившись в черное кожаное кресло, он, казалось, не обращая никакого внимания на то, как отреагирует на его слова хозяин кабинета, принялся более внимательно рассматривать содержимое вазочек, расположенных на только что привезенном столике.

Хозяин кабинета едва заметно сглотнул слюну, и это было единственное, что хоть как-то могло выдать мгновенно мелькнувшую у него в голове мысль: «Неужели все-таки казнить? А за что?»

Ахаян внезапно поднял на него свои цепкие серые глаза:

– Ты чего, Петрович?

– Ничего. – С бодростью тона, конечно, Петрович немного переборщил, но в целом... Ахаян улыбнулся, правда, только глазами.

Он очень хорошо чувствовал, в каком состоянии сейчас находится бедный Гелий Петрович, уже третий день подряд не находящий себе места и ежесекундно ломающий голову над тем, за каким чертом сюда принесло этого... с позволения сказать... ну не будем уточнять кого... который все чего-то там вынюхивает и толком ничего так и не соизволит объяснить. Но отказать себе в удовольствии лишний раз пощекотать нервы своему подчиненному... – ну это не то чтобы выше сил, но... а зачем? В конце концов, подчиненному это тоже только на пользу. Ну а как еще, интересно, в повседневных условиях должна воспитываться эмоционально-волевая устойчивость разведчика.

– Ну и где твой «Ноблесс оближ»? – поспешил он своим вопросом вернуть Минаева в объективную реальность.

– Какой Ноблесс?

– «Мартель». «Ноближ». Это ж он так расшифровывается.

– Положение обязывает?

– Пресизман [7].

– Надо же, не знал. Ун секунд! – Минаев подошел к шкафу и извлек оттуда бутылку и два пузатых бокала, которые он, с вопросительным видом, показал Ахаяну.

Василий Иванович поморщился:

– Это мы на приемах пижонить будем. Давай наши, граненые.

– Есть, граненые. – Минаев достал два двухсотграммовых, правда, не граненых, а обычных стеклянных стакана, в которые он, поставив их на журнальный столик и присев на стоящее рядом второе кресло, уверенным движением налил по четкой тридцатиграммовой дозе.

Ахаян поднял свой бокал и посмотрел на свет:

– Какой колор, а? Золотисто-медный. А вот у «Мартель Кордон Блё» совсем другой. Какой-то такой... ореховый. А у «Мартель-Сюпрем» – янтарный. – Он медленными круговыми движениями поводил бокалом под носом. – И аромат под стать. Дуб... ваниль... и сухофрукты. У наших лучших, армянского разлива, такой же. А ты в курсе, между прочим, что Мартель, ну сам основатель, был нефранцуз.

– Да вы что?

– Натурально. Чистокровный англэ. Слинял во Францию, то ли от революции, то ли от долгов. – Ахаян еще раз втянул носом аромат. – Ну что, Гелий Петрович, от слова Гелиос? За мой грядущий отъезд? Стремянную.

– Ну...

– Подступай... к глазам... разлуки жижа... Сердце мне... сантиментальностью расквась... Я хотел бы... жить и умереть в Париже. Если б не было такой земли – Москва. Да? Знаешь такие стихи?

– Слышал.

– Тогда поехали. – Медленно, одним глотком перелив в себя содержимое своего стакана, Ахаян положил в рот тонкий лимонный кружок. – Нет, даже если б и не было Москвы, все равно б в Париже умирать не захотел. Да и жить тоже.

– А сколько вы в свое время тут?.. По полной программе, как полагается?

– Ну, конечно, по полной. Целый год еще до конца срока оставался. И хоть ты прав, времечка уже прошло много, почитай, двадцать годков, а я этот день по гроб жизни не забуду. Пятое апреля тысяча девятьсот восемьдесят третьего года. И даже время помню: тринадцать тридцать пять, по центрально-европейскому. Построили нас тогда в одну шеренгу и... получай, деревня, трактор. Прямо по списку – только что с Кэ д’Oрсэ [8] от братьев по разуму доставили – будьте любезны, Василий Иванович, собирайте манатки и в двадцать четыре часа нах хаузе [9], вы теперь персона нон грата, в числе прочих не менее достойных и уважаемых товарищей.