Сергей Донской - На секретной службе

На дворе стояло бабье лето – мягкое, ласковое, обволакивающее. Странное название. Почему, например, нет лета мужицкого?

Размышляя об этом, Бондарь спустился вниз и… столкнулся с поджидающей его Оксаной.

– Привет, – сказала она виновато.

Намеревавшийся пройти мимо Бондарь вдруг заметил, что ресницы у нее мокрые и трепещут, как крылышки бабочек, стряхивающих росу.

– Привет, – буркнул он.

Шагнув вперед, она порывисто обняла его обеими руками, прижалась щекой к его щеке и прошептала:

– Женя, Женечка, прости меня за все, дуру несчастную.

Поцелуй ее был стремительным и сухим, словно прикосновение змеи, испытавшей неожиданный прилив нежности.

– Надеюсь, отныне ты будешь дурой счастливой, – проворчал Бондарь, высвобождаясь из тяготящих его объятий. – Но без меня.

– Ну и проваливай, – прошипела Оксана. – Никто не заплачет.

Дверь за Бондарем захлопнулась с таким грохотом, что над домом взметнулось целое полчище потревоженных ворон.

Убирая с лица невидимые паутинки, Бондарь прошел через сад и направился прямиком к морю.

К затерявшейся между скалами бухточке вела одна-единственная крутая тропа. Спустившись по ней до середины, Бондарь остановился на глинистом пятачке, откуда открывался отличный вид на пустынный берег.

Сверху море выглядело рябым: ультрамариновый фон перемежался фиолетовыми, лазурными и даже бирюзовыми разводами. Было непонятно, чем именно от моря веет – свежестью или же все-таки гнилью. Каменные глыбы, тут и там торчавшие из воды, оставались сырыми, несмотря на то, что солнце уже припекало вовсю. Просоленные добела, они походили на окаменелые останки динозавров.

Старик с развевающейся на ветру белой шевелюрой привлек внимание Бондаря не сразу, но, приглядевшись, он решил подойти и познакомиться. Судя по мольберту, возле которого топтался старик, это был тот самый художник, картины которого висели в доме Пинчука. Почему бы не поболтать с человеком, который просто рисует море, вместо того чтобы плести интриги, хитрить, убивать или умирать во имя чужих, маловразумительных идей?

Приближение незнакомца ничуть не смутило старика, который как ни в чем не бывало продолжал колдовать над холстом.

– Добрый день, – поздоровался Бондарь.

– Добрый день, молодой человек. Только не стойте, пожалуйста, у меня за спиной. Перейдите сюда. – Старик ткнул кисточкой вправо.

– Опасаетесь выстрела в спину?

Задав этот вопрос, Бондарь смущенно кашлянул. Ведь не все люди находятся в состоянии постоянной боевой готовности, как он сам.

– Я не боюсь выстрелов в спину, – прозвучало в ответ. – В упор тоже, потому что врагов у меня давно не осталось. Просто вы отбрасывали тень на холст. Теперь вы мне не мешаете.

– Кто-нибудь покупает у вас картины? – спросил Бондарь, чтобы загладить свою оплошность.

– А то вы не знаете, молодой человек, – ворчливо ответил старик. – Вы ведь гостите у Григория Ивановича, и тот наверняка хвастался вам своей коллекцией. Я что-то вроде его придворного живописца. Он мой единственный, но зато постоянный покупатель.

Бондарь усмехнулся. Придворный живописец Пинчука умудрился перепачкать торчащие над ушами волосы краской и выглядел немного забавно. Точно седой панк, упорно не желающий смириться со своим возрастом. А яркое солнце безжалостно высвечивало все его морщины.

Это казалось забавным, пока Бондарь не испытал леденящее ощущение дежавю. Однажды он встречался со старым художником, даже не просто встречался, а беседовал с ним, спокойно и обстоятельно. Но когда?

Где? Что значит это наваждение?

– Вы, случайно, не были этим летом в Севастополе? – спросил Бондарь.

Старик покосился на него, потом, прищурив один глаз, сделал пару мазков на холсте и лишь тогда неохотно открыл рот:

– Нет, молодой человек.

Бондарь подошел поближе, чтобы оценить картину. Море, изображенное на ней, почему-то бушевало. Зеленые гребни, сквозь которые просвечивало невидимое солнце, были испещрены белыми прожилками пены.

– Здорово, – сказал Бондарь. – Я покупаю у вас эту картину.

Старик недоверчиво посмотрел на него:

– Вы шутите?

– Реже, чем мне хотелось бы, – признался Бондарь. – Но в данном случае я совершенно серьезен. Двести долларов вас устроит?

– Ну, если откровенно, то Григорий Иванович обычно дает за такие пейзажи полторы сотни, – сказал старик, потупясь. Было ясно, что торговаться он не любит и не умеет.