Александр Лукин: Беспокойное наследство

Гости уселись на тех же табуретках. В мастерской ничто не изменилось, не сдвинулось с места, словно они только что отсюда вышли и тотчас, забывши нечто, воротились.

— Готова ваша скрипка, господин Тирц. Вот уже две недели как готова. Прикажете показать?

Тирц посмотрел на Ганашкина. Потом несколько нерешительно начал:

— Видите ли, любезнейший Иван Андреевич, я весьма доволен, что мой заказ выполнен вами в срок. Это очень хорошо, но… Я, видите ли, прочитал сегодня ваше объявление… — Он развернул «Ведомости», словно желая представить Батову вещественное доказательство. — И мне бы, не скрою, хотелось… Я был бы весьма признателен… То есть издавна мечтаю я об итальянской скрипке… Нет, нет, вы не думайте, я не отказываюсь от своего заказа, как можно, мы порядочные люди…

— Хорошо, сударь мой, — просто сказал Батов. — Я покажу вам итальянские скрипки. — Он вышел на другую половину и тотчас возвратился, неся два скрипичных футляра. — Пожалуйте. — Иван Андреевич извлек на божий свет великолепные коричнево-золотистые скрипки. — Вот эта, сударь мой, полностью сохранная. А эта — напротив, была весьма в прискорбном состоянии, но мною гарнирована. Извольте испробовать обе. И та, и другая — работы великого, несравненного Страдивария. Извольте убедиться.

В глазах виртуоза загорелся алчный огонек, словно у скупца, взирающего на сокрытое в его подвале злато…

Тирц взял первую скрипку и прежде всего заглянул в прорезь эфы. На внутренней поверхности нижней деки явственно выделялось клеймо — такие характерные, знакомые любому музыканту буквы: Antonius Stradivarius Cremonifis. Faciebat anno 1737. Он заглянул в другую скрипку — подобная же надпись, только год иной — 1729.

— Какая удача, — прошептал маэстро, — какая невероятная удача…

Он молча прижал скрипку подбородком и, закрыв глаза, заиграл…

Он играл долго, одну пьесу за другой. Потом сменил инструмент, и опять его вдохновенный смычок коснулся струн…

Ганашкин слушал, боясь пошевелиться. Из глаз Ивана Андреевича текли слезы… Так прошел час.

Потом за смычок взялся русский виртуоз. Теперь слушал Тирц. Когда Ганашкин закончил игру и, обессиленный, почти упал на табурет, Тирц решительно сказал:

— Я покупаю инструмент.

— Какой? — спросил Батов. — Целый стоит две тысячи, гарнированный — полторы.

— Беру этот, за две. Скрипки обе великолепны, но реставрация все же несколько ощущается.

— Воля ваша, — сказал Иван Андреевич. — А как же, сударь мой, со скрипкою моего изготовления? Вот она, извольте испробовать и ее.

И Тирц снова заиграл. Отложив инструмент, он проговорил:

— Конечно, любезнейший Иван Андреевич, ваша скрипка — хороший инструмент. Очень хороший. И я ее, как обещал, возьму, — в словах его проскользнул оттенок великодушия. — Pacta servanda sunt; договоры должны соблюдаться. Но, согласитесь, при всех ее достоинствах она все же уступает своим старшим итальянским сестрам.

— Вам виднее, сударь мой, — вздохнул Батов.

Ганашкин промолчал.

— Если вы позволите, Иван Андреевич, я завтра же привезу вам деньги и заберу скрипки.

— Сделайте одолжение.

Провожая гостей, Батов глянул на Ганашкииа. Тот, словно в ответ, на миг прикрыл глаза…

Граф Николай Петрович Шереметев мог быть доволен своим скрипичным мастером: снова в его кассу поступила весьма солидная сумма. Вдесятеро больше, чем осталось Батову…

Прошли десятилетия. Летом 1841 года все в той же скромной квартирке Иван Андреевич Батов умирал.

Всего несколько лет назад сын и наследник покойного графа Николая Петровича — Дмитрий Николаевич принял в подарок изумительную виолончель и, «одобрив отличную работу Ивана Андреева Батова, — как было сказано в вольной, — и постигая достоинства этого человека», дал ему, наконец, со всем семейством свободу.

А семейство было немалое — кроме жены, две дочери и два сына. И очень беспокоился. Иван Андреич о судьбе своих детей. Старший сын, Гаврило, под руководством отца семь лет занимался в его мастерской и выказал немалые дарования. Младший вступил на то же поприще и подавал о себе надежды. Но Иван Андреевич полагал, что если он сам, при необыкновенном своем искусстве, едва прокармливал семейство, то какая же участь ожидает его сыновей? Он хотел обеспечить их будущность. Годы и годы мечтал он о воле ежели не для себя, то для них. Но как ее добиться? В доме Шереметевых после смерти старого графа он был совершенно забыт. Надобно было напомнить о себе чем-нибудь замечательным, да так поразить молодого графа, чтобы он враз подписал вольную. Для того-то и сделал Батов великолепную виолончель, воистину перещеголявши самого себя… И сразу после вольной пристроил сыновей — в звании скрипачей в оркестр императорских театров.