Питер О'Доннелл - Недоступная девственница

Его целеустремленность не раз спасала им жизнь в самых опасных, казалось бы, безвыходных ситуациях. Рядом с ним Модести чувствовала себя уютно, и сейчас сердце ее билось немного учащенно. По разрушительной силе и боевым качествам Уилли не уступал взводу морских пехотинцев. Даже с приставленным к виску пистолетом он мог победить любого противника.

С того момента как Модести пришла в сознание, Уилли не произнес ни слова. Это было разумно. Вряд ли он понял смысл выбранной Брюнелем и его людьми тактики гробового молчания, но, видимо, пришел к выводу, что задавать вопросы или пытаться разговаривать с Модести было бы признаком слабости, вынужденным признанием превосходства Брюнеля. Он решил играть по правилам навязанной ему игры до тех пор, пока Модести не подскажет иную линию поведения.

Джайлз Пеннифезер приподнял голову и тихо прошептал:

— Боже, как меня тошнит…

— Спокойно, Джайлз, — Модести повторила слова Уилли.

— Что? Господи, да мы, кажется, летим!

Он помотал головой, поморщился и попробовал двинуть рукой. На лице его появилось недоуменное выражение — он недоверчиво осматривал смирительную рубашку, потом поднял глаза и удивленно уставился на Брюнеля и сидевшую рядом с ним девушку-альбиноску. Девушка смотрела в иллюминатор, Брюнель читал — ни тот, ни другая не обращали на него никакого внимания.

Джайлз повернул голову к Модести. Волосы его стояли дыбом, глаза округлились и, казалось, занимали половину бледного, изможденного лица.

— Что случилось? — хрипло спросил он. — Я пил кофе и…

Он судорожно дернулся.

— Где мадам Новикова?

— Это была не мадам Новикова. Мы немного ошиблись, Джайлз. А теперь помолчи.

— Молчать? — он яростно завертелся в кресле, борясь с веревками и смирительной рубашкой, но быстро успокоился. — Но почему, черт побери?!

— Потому, что говорить не о чем, и, кроме того, ты мешаешь другим пассажирам. Лично я собираюсь вздремнуть. Советую сделать то же самое.

— Но послушай…

— Нет, Джайлз, довольно, — она закрыла глаза.

Пеннифезер ошарашенно смотрел на нее, в голове у него мелькали обрывки воспоминаний, на кончике языка вертелся вопрос. Он удивленно глядел по сторонам, словно пытаясь найти причину такого странного ее поведения.

А, вот в чем дело! Два этих негодяя, с которыми Модести разделалась в Калимбе. А беловолосая крошка, должно быть, та самая, о которой рассказывал Уилли. А вот и сам Уилли — тоже привязанный, только к стулу. Как-то странно все это: все сидят, ничего не говорят, не смотрят друг на друга. Господи, да что же произошло?! Похоже, Модести и Уилли попались. И все же, учитывая, какой это негодяй, счастье, что они живы. Почему Модести заставляет меня молчать, недоумевал Джайлз. Наверное, в этом есть определенный смысл. Невозможно же взять и вот так спросить Брюнеля, что он собирается делать. Ничего хорошего из этого не получится, а Брюнель может подумать, что его испугались. А вообще страшно. Но главное — не показывать вида, иначе Брюнель это поймет. Джайлз помнил, как порой его охватывал страх перед предстоящей операцией — например, в Калимбе, когда он не знал, с какой стороны подступиться к больной. Но главное, чтобы никто не видел этого. Даже ты сам. Если как следует поразмыслить, то теперешнее его положение напоминало страх перед новой операцией. Что ж, значит, все нормально.

Джайлз старательно изобразил зевоту и откинулся на спинку кресла. Он не собирался притворяться спящим и решил думать о чем-нибудь приятном. Эта девушка-альбинос. Очень миленькая. Правда, слишком худая, но зато хорошо одевается. Должно быть, очень хитрая, если сумела одурачить Уилли Гарвина. А так не скажешь. Похоже, она на грани нервного срыва. Слишком напряжена. Судя по всему, комплексует из-за своего альбинизма. Что говорят об этом медицинские справочники? О, отличная тема для размышлений, будет чем занять себя, довольно подумал Джайлз.

Двигатели самолета ровно гудели. Немного спустя Брюнель отложил книгу, извлек из подлокотника кресла миниатюрный микрофон и быстро произнес несколько фраз. Он говорил так тихо, что сидевший сравнительно близко Джайлз не разобрал ни слова — при этом ему показалось, что Брюнель говорит не по-французски. Он толкнул Модести, и она открыла глаза. Брюнель убрал микрофон и бросил взгляд в иллюминатор.

Модести посмотрела на Уилли: он был уже почти готов к заключительному этапу освобождения из смирительной рубашки. Она видела, что ткань натянута до предела. Уилли максимально использовал ее эластичность — это означало, что руки его плотно прижаты к грудной клетке, дышать в таком положении можно было лишь с величайшим трудом, но Уилли не подавал ни малейших признаков дискомфорта.