Франсин Мэтьюз: Клуб «Алиби»

Они оба были чужаками, аутсайдерами, негритянка из Теннеси и еврей, обустраивая свою жизнь в самом шикарном городе мира дерзостью, джазом и прекрасной одеждой. Фашисты любой национальности ненавидели Мемфис и Рауля, ненавидели их импровизации, которые они продавали, словно кокаин, на улицах Монмартра. «Дегенеративная музыка» — так они называли это. — «Союз полуобезьян и евреев, которые дрессируют их для циркового представления». Фашисты ненавидели немца Курта Вейля, ненавидели Ирвинга Берлина и Диззи Гиллеспи и Жозефин Бейкер, и они даже открыли официальную выставку дегенеративной музыки, чтобы доказать это. На обложке каталога был изображен черный трубач-джазист с желтой еврейской звездой на лацкане пиджака. Мемфис вставила страницу со своим именем в рамку и повесила на стене клуба Алиби.

Она продолжала напевать вполголоса, как кукла в нарядном платье, девчонка, которая прыгнет к тебе на колени и будет заниматься любовью всю ночь. Она выдыхала мелодию, и ее голос то забирался вверх, то спускался вниз сквозь сигаретный дым и томные вздохи, проходя через все звуки, что, как казалось Раулю, были в распоряжении ее диапазона; у него были последние записи, которые доставлялись на самолете из Нью-Йорка так же, как другие импортировали икру. Мемфис никогда не пела одну песню дважды, если только клиент не платил ей за это. Мемфис всегда заставляла их платить, кем бы они ни были, и все и каждый любили ее за это, любили за дерзкую непосредственность, за бесстыдные запросы, за нахальную жадность. Мемфис, легким жестом берущая чек на тысячу франков, Мемфис, берущая реванш за все годы закрытых перед ней гостиниц и столовых и эксклюзивных туалетных комнат, куда могли войти только белые, и она пела, совершая все это. Вне сцены она была чем-то безжизненным, на сцене свет придавал ее коже блеск, и она казалась чем-то сияющим, пламенным, самая белая черная женщина на этой планете. В редкие дни, когда она не могла выступать, — не было голоса, болело горло от переутомления — она нервно ходила из угла в угол, словно собака в клетке.

Все знали, что нацисты прорвались через линию фронта в Седане, а Рауль был уверен, что они направлялись прямо в клуб «Алиби».

«Нам нужно успеть на поезд, — сказал он, — Пока не постучали в дверь, детка. Пока не появятся полицейские дубинки, пока бездна не развернется и никто и ничто уже не сможет спасти нас. Ты знаешь, что они делают с евреями и черными, как Жако? Желтые звезды. Розовые треугольники. Депортации и трудовые лагеря. Неудивительно, что Жако так и не пришел на работу».

Она посылала воздушные поцелуи постоянным посетителям и строила глазки Спатцу, покачивая попой в направлении него, показывая ему, что она только его, его куколка с электрическими пальцами и голосом, который мурлыкал в его мечтах, даже когда она пыталась подавить панику внутри себя. Мемфис не уедет, нет, сэр, неважно, сколько нацистского дерьма ворвется в Париж наутро, неважно, сколько будет плакать и умолять Рауль. Мемфис остается. Полный город солдат означало полный город денег — клуб, полный открытых карманов, это значило, что эта девочка рождена, чтобы править миром. Мемфис оставалась , вне зависимости от того, остается Рауль или нет. Если она снова убежит, она погибнет.

С маленькой приподнятой платформы, служившей сценой в клубе «Алиби», ее слышали все. Вот что нравилось ей в этом месте: когда она открывала рот, весь мир умолкал. Она усаживалась на табурет в центре и пела.

— Странно, — пробормотал Спатц себе под нос, глядя на нее сквозь клубы сигарного дыма, напоминавшую статую в круге света, — Жако нет. Он всегда ошивается рядом, когда она поет. Фон в галстуке и фраке. Интересно, он что, заболел?

— Он мертв, — решительно сказал Эмери Моррис, — Я пришел сюда, чтобы рассказать вам об этом. Мертв в квартире на Рю Риволи. Я сам его видел.

— Один?

— Нет. С одним из наших людей.

Это признание многого стоило Моррису, и мгновение Спатц не мог понять, что произошло. У юриста в Париже была репутация острожного человека. Эмери Моррис был чрезвычайно уважаем и непоколебимо надежен. У него была жена, жившая где-то на окраине, и он не пил даже за здоровье друзей. Никаких сексуальных связей. Никакого намека на чувство юмора. Спатц прощупывал слабости людей, с которыми он встречался, и предположил, что у Морриса отсутствует воображение.

Жако — огонь кабаре, беззаботный гомосексуалист. Найден мертвым вместе с американским юристом. Спатц натужно улыбнулся.