Николай Далекий: Ромашка.

Солдаты и полицаи поста, выставленного на околице, грелись в крайней маленькой хате. Заслышав конский топот, крики, песню, хохот, они, захватив оружие, выбежали во двор, но опоздали — трое саней уже пронеслись мимо.

— Стой, черти! Хальт! Хальт!

Грозные крики и вскинутое на изготовку оружие не произвели нужного впечатления. Стоявший во весь рост на передке четвертых саней детина только оскалил зубы и огрел кнутом лошадей. Кто–то из сидевших на санях хрипло крикнул:

— Не хальтайте, дураки! Семеновка едет! Арестованных везем.

На пятых санях орали песню:

То не одна трава по–мя–та–а–а,

Помята девичья–а кра–са–а–а!

Солдаты беспокойно взглянули на полицаев.

— Пьяные черти, что с них взять? — с завистью покачал головой молодой полицай с угреватым лицом и, чтобы гитлеровцы поняли, выразительно щелкнул себя пальцами по острому кадыку: — Шнапс, самогон!

— Налетят на майора, он им пропишет, не один красной юшкой умоется, — мрачно высказался второй полицейский с опухшей, обвязанной шарфом щекой.

С последних саней на ходу спрыгнул молодой парень в черной смушковой шапке, натянутой почти на глаза. Лицо красное, веселое, руки в карманах шинели.

— Здорово, хлопцы! Хайль Гитлер! Как живете, самогонка есть?

— А вы разве не привезли? — засмеялся угреватый.

Но полицай с перевязанной щекой толкнул локтем под бок товарища и, отступив назад, поднял дуло карабина.

— Откуда приехали? Покажи документы!

Почувствовав неладное, солдаты также вскинули на изготовку автоматы. Только молодой угреватый полицай по–прежнему смеялся: он не испытывал никакой тревоги.

— У кого ты документы спрашиваешь? — возмутился приезжий. — У меня? А поцеловать меня в это самое место не хочешь?..

— Назад!! — заорал полицай с перевязанной щекой. Сверкая глазами, он щелкнул затвором, загоняя патрон в ствол. — Стрелять буду! Давай документ.

— Вы что, взбесились, хлопцы? — опешил парень.

— Я таких в Семеновке не знаю, — подозрительно поглядывая на него, сказал полицай.

— Дурак старый! Я не семеновский, я из Чернуш. Знаешь Чернуши? Нас десять человек оттуда на подмогу в Семеновку взяли.

— Ну, а документ у тебя все же есть? — уже беспокойно спросил угреватый. — Покажи бумагу — и делу конец.

— Пошли в хату, — сказал приезжий и шагнул к воротам.

— Стой! Зачем в хату?

Приезжий, казалось, не на шутку рассердился.

— Затем, что руки у меня задубели. Эх ты, тетя Мотя, полицай из тебя, как с моего носа дышло! Пятеро одного испугались. Не было бы обидно, а то свои…

— Свои–то как раз лошадей и уводят.

— Такая кляча мне и даром не нужна.

Парень огрызался, шел не спеша и на пороге хаты долго топал ногами, сбивая снег с сапог.

— Руки выйми! Что держишь в карманах?

— А как ты думаешь? Понюхай!

Приезжий засмеялся и, вытащив из карманов две гранаты — «лимонки», сунул их под нос полицаю с перевязанной щекой. Он стоял на пороге лицом к солдатам и полицаям, закрывая для них проход в сенцы.

— Хенде хох! — крикнули гитлеровцы.

Парень, смеясь, подчеркнуто торопливо исполнил приказ, поднял над головой руки с зажатыми в них гранатами. Он продолжал стоять в такой эффектной позе, насмешливо поглядывая на инстинктивно отпрянувших назад солдат и полицаев.

— Не балуйся, зараза! — заорал угреватый, бледнея. — Пожалуюсь майору.

Парень усмехнулся, опустил руки.

Он повернулся к дверям, но тут же замер, услышав отдаленный дробный раскат пулемета. Немцы и полицаи испуганно оглянулись. Парень вырвал зубами чеку, швырнул «лимонку» через плечо и, вскочив в сенцы, захлопнул дверь.

Ударили короткие автоматные очереди, пули изрешетили доски дверей, и тотчас же взрыв гранаты заглушил отчаянные крики и выстрелы.

…Двое передних саней прибывшего в Сосновку обоза шли близко друг от друга. Ездовые помахивали кнутами, горячили лошадей. Арестованные лежали, укрытые белыми ряднами. Впереди показалась площадь с темным плотным четырехугольником застывших в строю солдат. Словно не рассчитав, ездовые проскочили мимо ворот поповской усадьбы и, чтобы не врезаться в строй, круто повернули влево.

Маневр был проведен блестяще. Несколько конвоиров соскочило в снег. Сани на развороте вынесло вперед, и они стали рядышком. Тотчас же с «арестованных» были сорваны рядна, и очереди установленных на санях ручных пулеметов вспороли морозный воздух. Четырехугольник дрогнул, осел и превратился в бесформенное, быстро расползающееся по снегу пятно.