Яков Киселев: Чекисты рассказывают. Книга 7-я

— В Каретном ряду, товарищ Дзержинский.

— Как видите, вы мои попутчики.

Калугин и Делафар быстро забрались в автомобиль.

— Чувствуете, запахло весной? — спросил Дзержинский, оборачиваясь к ним.

— Чувствуем, — весело отозвался Делафар. — Первая советская весна!

— Первая, — кивнул Дзержинский. — Радостная и неимоверно трудная. И надо выстоять.

— Теперь к пирсу возвращаться не с руки, — сказал Калугин. — Теперь полный вперед, остановка в коммуне!

— Верно, — улыбнулся Дзержинский. — А морские словечки, товарищ Калугин, помогают вам ярче выразить мысль.

Калугин сразу не мог понять, хвалит или осуждает его Дзержинский. По словам выходило, что хвалит, а по тону — вроде подшучивает.

— Не могу отвыкнуть, — смущенно признался Калугин. — Липучие, черти.

— А зачем отвыкать? — спросил Дзержинский. — Я вот как-то без этих словечек и представить вас не могу.

— И я тоже! — подхватил Делафар, вновь и вновь радуясь, что попал в подчинение такому, видать по всему, отличному человеку, как Калугин.

Они ехали по городу, открывшему все улицы, мосты и переулки весне. Это была единственная сила, которая одолела Москву и от которой сама Москва и не думала защищаться.

— Вот закончим с анархистами, легче станет. И я буду просить вас, товарищ Дзержинский, дать мне более трудное задание, — не выдержал Делафар.

— Легче, говорите, станет? — отозвался Дзержинский. — Вот тут-то вы и ошибаетесь. Напротив, куда труднее будет! Анархисты — это еще, как говорят в народе, цветики, а ягодки впереди. Уже поднимает голову контрреволюционная организация Савинкова. Это враг опытный, коварный, опирается на белое офицерство. Поверьте, наша работа еще только начинается. Так что, товарищ Делафар, вам волноваться не следует. Будет вам трудное задание, да и не одно.

— Спасибо за доверие! — ответил Делафар.

Автомобиль подъезжал к Петровке, когда Делафар предложил:

— Товарищ Дзержинский, заглянули бы ко мне? На чашку чая...

Дзержинский взглянул на часы.

— Ну хоть на полчаса, — упрашивал Делафар.

— Как, товарищ Калугин? — спросил Дзержинский.

— На полчаса? — нахмурился Калугин. — Разве что на полчаса...

— Ну вот — единогласно, — подытожил Дзержинский.

Каждая минута была на счету, но Дзержинский откликнулся на просьбу Делафара. То ли потому, что ему хотелось посмотреть, как живет его молодой сотрудник, то ли потому, что в город вступала весна и хотелось, пусть ненадолго, отвлечься от непрерывных суровых обязанностей.

В подъезде дома, в котором жил Делафар, стояла темнота — густая и непроницаемая, как ночное южное небо. Ветер, еще пахнущий снегом, врывался в открытую дверь.

— Сюда, — негромко сказал Делафар, и они стали медленно подниматься на третий этаж.

Ступеньки каменной лестницы были крутые, и Делафар приостановился на площадке, давая Дзержинскому передохнуть.

— Не записывайте меня в старики, — пошутил Дзержинский. — Вам сколько? Двадцать? А я всего лишь в два раза старше вас.

— Шинель не снимайте, в квартире нетоплено, — предупредил Делафар, пропуская Феликса Эдмундовича в прихожую. Но Дзержинский не послушался, молча разделся и, когда Делафар зажег свечу, виновато взглянул на свои сапоги — от них на паркетном полу остались мокрые расплывчатые следы.

Делафар внес свечу в гостиную, поставил ее на круглый стол, сбросил с себя куртку.

— Пианино, — как-то удивительно нежно проговорил Дзержинский.

— Подарок покойной матери, — отозвался Делафар. — Она учила музыке детей из богатых семей. Каким-то чудом собрала деньги. Мечтала, чтобы я стал музыкантом, даже композитором.

— Вы играете?

— Да. Не блестяще, правда. Садитесь, прошу вас.

Дзержинский сел так, что пианино было перед его глазами, и смотрел на него, будто оно уже издавало звуки — еще очень робкие, далекие.

Он сидел не шевелясь, как человек, позволивший себе отдохнуть после утомительного перехода, готовый по первому зову трубы вновь продолжить свой путь.

Делафар бережно поднял крышку пианино и тоже замер, словно прислушиваясь к чему-то.

— Шопена, — тихо попросил Дзержинский.

Делафар вздрогнул. «Шопена!» Поразительным было то, что он как раз и намеревался сыграть этюд Шопена — Революционный!

В комнате было по-прежнему тихо, но все, что окружало Делафара, мгновенно обрело дар речи.

И пламя свечи, огненным язычком отражавшееся в черном зеркале пианино, и Свобода с картины Делакруа, взметнувшая над баррикадой знамя.