Ежи Сосновский - Апокриф Аглаи

И тогда до меня дошло, что любой старательно разработанный план бегства отсюда будет хуже, чем незамедлительный побег (мне тогда пришло в голову выражение непосредственная акция). Во-первых, потому что на должности психолога у них, вне сомнений, специалист высочайшего класса, а я все, что делала в течение последних трех лет, делала при посредстве марионетки; мое собственное тело легко могло подвести меня. Кроме того, существовала опасность, что, прежде чем я придумаю надежную дорогу бегства, они предпримут средства предосторожности. (Так можно сказать? Ведь вы не филолог.) Во-вторых, в том случае, если меня поймают, я превращаюсь в опасную преступницу, способную выдать строго охраняемый секрет, а вот если я убегу немедленно, без подготовки, у меня есть шанс предстать в роли сумасшедшей. Относительно не опасной. Так значит – в путь! Я и так засиделась здесь. Я вскочила и помчалась под ливнем в ту сторону, где, как я знала по прогулкам с собакой, была ближе всего металлическая сетка. На мне был тренировочный костюм, я промокла до нитки, ветки хлестали меня по лицу, и вдобавок все произошло так же быстро, как завершение проекта «Венера», – что называется, отсечь одним ударом. Но, возможно, так и должно было быть, возможно, так было для меня легче всего. После десяти минут безумного бега я буквально врезалась в сетку, благодаря чему могла не мучиться сомнениями – под током она или нет. Я вскарабкалась по ней, впервые за много лет благодаря Бога за то, что в детстве дружила с мальчишками и лазала по деревьям. Я побежала дальше, молясь, чтобы то шоссе, по которому меня сюда привезли, не делало какого-нибудь гигантского поворота вправо, потому что тогда я вполне могла бы бежать параллельно ему до самого вечера – то есть до того момента, когда меня поймают. Поворот был, но в мою сторону, так что я довольно скоро уже стояла на обочине. Время от времени по шоссе проезжали машины, уже начались отпуска, и под таким ливнем у нестарой женщины в мокром тренировочном костюме были большие шансы, что ее подвезут. Третий водитель затормозил. Мне безумно повезло, в России говорят: «Дуракам везет»: он ехал в Варшаву.

Она умолкла, а у меня возникло неприятное впечатление, что я просто-напросто выловил из моря житейского двух сумасшедших: сперва алкоголика, а теперь вот эту. В ее рассказе таилось безумие, я это явственно чувствовал: подводные лодки, искусственные тела, даже эти мухи перед дождем – все словно бы тронутое ржавчиной сумасшествия, которому, возможно, я сам дал толчок, напомнив своей книгой какой-нибудь давнишний, может быть, происходивший много лет назад разговор с паном Кшисем. Невозможно было отрицать, что она знает настоящее имя Клещевского. И теперь все это вырвалось из нее бурлящей, горячечной фантазией. Фантазией, отводящей ей центральное место во всей этой истории. И центральное место в мире: кто, как не она, вкусила вторую жизнь, эрзац бессмертия, а сверх того такое чувство, ради которого мужчина бросает все? Теперь я уже не опасался, что за моей спиной что-нибудь произойдет, – что там может произойти? – я боялся женщины, сидящей напротив меня, ненормально экономной в движениях, быть может, собирающейся с силами для неожиданной атаки, а может, как раз и атакующей меня словами, миазмами своего изуродованного воображения. Я жалел, что пришел сюда, почти жалел, что написал этот роман, который должен был стать чем-то очищающим, ни к чему не обязывающей игрой, реакцией на мои личные неприятности, возможно, в какой-то мере также воображаемым обольщением Марии (поскольку признаемся откровенно, пан Вальчак, кто стоял перед вашими глазами, когда вы так трепетно писали эротические сцены? На кого это должно было произвести впечатление? На Ежи?) А здесь сидело это больное чудовище и, похоже, выходило уже из терпения, оттого что я погрузился в собственные мысли и ничего не говорю.

– Это было в июне восемьдесят восьмого года? – спросил я, чтобы прервать молчание.

Она отрицательно покачала головой.

– Нет, в конце июля восемьдесят восьмого. Я попросила водителя подвезти меня, если это для него не большой крюк, к тому дому, где я жила с Кшиштофом. И только когда мы подъехали, меня вдруг ударило, что я совершила страшную неосторожность: тут они, надо думать, уж точно поджидали меня. Однако я знала места, где они обычно стояли, и там их не было. Все окна были темные, и в той квартире, этажом ниже, где все годы эксперимента бдела остальная часть охраны, – тоже. Я на цыпочках поднималась вверх, около их двери буквально умирала от страха. Нажала на кнопку звонка, но Кшиштоф не открыл. И вообще там никаких признаков жизни не проявилось. Я позвонила второй раз. Но ведь если он меня – то есть не меня, а ее – любил, то должен был ждать этого момента. Но, может, он напился до положения риз. Если он только вообще жив. В третий раз я звонить не стала, мне было страшно. Удирала я оттуда, словно за мной гнались. Остановилась – поверьте, я не преувеличиваю – только через несколько кварталов.