Григорий Василенко - Найти и обезвредить

В сумерках отдыхали у костра.

— Город у нас чудесный, зеленый, а весной — как невеста в цвету яблоневом. В название одно вслушайся — Краснода-а-ар… — В хриплом голосе солдата слышались нежные нотки. Он пошевелил палкой угли, придвинул к теплу больную ногу. — Сейчас, говорят, разбит сильно… Да-а, побандитствовал фашист на нашей земле… — Солдат затянулся едким табаком, привычно пряча в кулак огонек самокрутки. — Меня ведь дома похоронили. Земляк рассказывал, случайно в госпитале встретил. Получили, говорит, на тебя, Василий, похоронку еще прошлым летом, в аккурат перед оккупацией. А я, вот видишь, жив. И сообщить никак нельзя было. Боюсь — доковыляю до дому, увидит меня мать и не выдержит…

Так они и шли — раненый солдат и мальчишка в черной фэзэушной шинели. На переправе через Кубань солдат совсем разволновался.

— Слушай, Женька! — торопливо заговорил он. — Видишь, машины идут в город? Ты шустрый — прыгай в кузов и езжай вперед меня. Предупреди мать, жинку, что жив я, жив! Вот-вот буду дома… А то знаешь — сердце сейчас у всех надорванное. Кабы вправду чего не случилось.

Около часа Женька трясся в кузове армейской трехтонки. Заметив кирпичный собор, грохнул ладонью по кабине. Машина на секунду притормозила, Женька спрыгнул на булыжник, огляделся: как же выйти ему на улицу Октябрьскую?..

Молодая, закутанная в платок женщина испуганно смотрела на худого запыленного мальчишку и никак не могла понять, о чем он ей толкует — какой солдат, куда идет, какая переправа?

— Да муж ваш, Василий, жив-здоров, скоро будет дома…

И вдруг в сознании ее будто что-то прояснилось. Она цепко схватила Женьку за отвороты шинели:

— Где, где ты его видел?

На порог выскочили еще какие-то женщины. Женьку повели в дом и долго расспрашивали о солдате, плача и причитая. А к вечеру и сам солдат приковылял к дому…

До глубокой ночи сидели они за скудным столом. А женщины все рассказывали и рассказывали о черных днях фашистской оккупации, о замученных родственниках и убитых соседях, об облавах на рынке и повешенных на площади и еще о какой-то страшной машине, где людей заживо душили газом. Говорили, говорили, говорили…

Уронив голову на руки, солдат скрипел зубами. А потом поднял глаза на Женьку:

— Мне уже, парень, видно, не воевать. Но если подойдет твоя очередь — отомсти за все, что слышал…

Женька Перекрестов на фронт не попал, хотя заявлений в военкомат написал предостаточно. Когда подошел возраст, его пригласили в городской отдел МГБ и рекомендовали для работы в органах государственной безопасности.

И было это тридцать пять лет назад…

Мы беседуем с Евгением Александровичем совсем недалеко от дома того раненого солдата, с которым он добирался когда-то до Краснодара. Большой город шумит за окном. Дружной стайкой бегут школьники, троллейбусы скопились перед светофором, молодой, затянутый в кожу орудовец строго выговаривает что-то водителю «Жигулей». Перекрестов задумчиво смотрит в окно.

— Да, кажется, целая вечность прошла с той памятной встречи. Она ведь для меня была очень важна. С тех пор часто слышался мне хриплый голос того солдата…

Конечно, не думал я тогда, что придется мне вплотную заниматься розыском карателей, гитлеровских пособников и прочей нечисти. Тогда я, как и тысячи моих сверстников рвался на фронт. Сейчас трудно даже представить, какой была ненависть к врагу… Но пришлось по заданию партии заниматься другим, не менее важным делом. — Перекрестов на минуту умолкает.

Я смотрю на его изрезанное морщинами лицо, сильные жилистые руки и думаю, что не случайно писатель Лев Владимирович Гинзбург в своей известной книге «Бездна» писал о нем как об одном из самых опытных и проницательных чекистов, работавших по розыску и разоблачению карателей из зондеркоманды СС-10А.

— Как же все-таки это начиналось? — мой вопрос отвлекает собеседника от воспоминаний.

— Как начиналось? — Перекрестов не спеша разминает сигарету. — Первые каратели предстали перед судом еще в годы войны. Летом 1943 года в только что освобожденном Краснодаре состоялся первый процесс над изменниками и палачами. Этот процесс был не просто первым в городе, крае и в стране. Он стал первым в истории открытым судебным процессом над фашизмом. Уже тогда твердо прозвучал голос правосудия — возмездие неотвратимо, несмотря на годы и расстояния. Оно настигало палачей через пять, десять, двадцать лет, через четверть века…