Григорий Василенко - Найти и обезвредить

— Ну что ж, — продолжил генерал, — будем считать, что по паспорту канадского подданного Гелдиашвили к нам в страну прибыл Георгий Цинаридзе, бывший каратель «Кавказской роты», разыскиваемый как государственный преступник. Однако, Аркадий Иванович, он правильно рассчитал — доказать его вину нелегко. Прежде всего нам нужно со стопроцентной очевидностью убедиться, что он не тот человек, за которого себя выдает… Какие у вас предложения на этот счет?

— Мы считаем, — сказал Куликов, — что Гелдиашвили надо дать возможность успокоиться, оглядеться, почувствовать, что его страхи (а они, конечно, у него есть) напрасны, — все у него идет хорошо, старое забыто, а нового никто не знает.

В Батуми, куда он направляется, живут жена, дети, родственники Цинаридзе. Думаем, от этой встречи многое зависит.

— На Западе хорошо знают нашу непримиримость к разного рода изменникам, запятнавшим кровью руки и совесть, но малейшая ошибка будет использована для очередной провокационной шумихи. — Генерал покрутил в руках остро отточенный карандаш. — Вот по этой причине, повторяю, нам надо с очевидной достоверностью установить личность Гелдиашвили — Цинаридзе.

Канадский гость гулял по Москве, спускался в метро, иногда заходил в магазины, но чаще подолгу сидел на скамейках в скверах, посматривал на оживленную, быстротечную столичную толчею. Ни дать ни взять — тихий московский пенсионер, вышедший подышать свежим воздухом из шумной коммунальной квартиры. Но так могло показаться лишь постороннему человеку. Внимательно взглянув, можно было заметить приглушенную настороженность приезжего, его взгляд из-под насупленных лохматых бровей изучал окружающих.

В Москве он встретился лишь с одним человеком — братом своей второй жены, оставшейся в Канаде. Вместе они сходили в кассу Аэрофлота и купили билет на Батуми, предъявив все тот же паспорт на имя Давида Гелдиашвили.

Вряд ли кому могло прийти в голову, что вот этот рыхлый и тучный человек с оплывшим и нездоровым лицом, сидящий сейчас на московском бульваре, и есть каратель и убийца Георгий Цинаридзе. В его сегодняшнем облике мало что напоминало прежнего франтоватого субъекта с тонкой ниточкой черных усов, нахального и изворотливого батумского парикмахера.

Осенью 41-го года горячее дыхание войны все чаще и чаще стало долетать до утопающего в яркой зелени Батуми. Улицы, знавшие раньше только нарядную толпу, опустели, ощетинились стволами зениток, тропически черное небо каждую ночь резали лезвия прожекторов. Лучшие свои здания столица Аджарии отдала госпиталям. К причалам порта все чаще подходили санитарные теплоходы. Белый цвет бинтов и медицинских халатов стал символом фронтового Батуми, принявшего в свои заботливые руки тысячи и тысячи раненых солдат и офицеров. В эти грозные дни сыны Грузии уходили на защиту социалистического Отечества. Столетние старцы вручали юношам кинжалы предков — в знак непримиримости к врагу. Не ради славы, ради жизни на земле шли в бой те, кто еще вчера выращивал виноград, ловил рыбу, строил корабли, пахал землю, растил детей…

А он сидел в трюме парохода и, дрожа от страха, слушал, как яростно захлебываются судовые пулеметы, отбивая атаки немецких пикирующих бомбардировщиков. Море кипело от разрывов бомб, осколков, но транспорты упорно шли к крымским берегам, туда, где измотанная в непрерывных боях Приморская армия ждала подкреплений. Цинаридзе вслушивался в грохот над головой, обмирая всякий раз, когда с диким воем самолеты устремлялись на пароход.

Он проклинал себя за то, что так легкомысленно отнесся к своему побегу: «Надо было уйти в горы, забиться в ущелье и ждать, ждать, пока и здесь, в Батуми, не появятся немецкие солдаты!» Он почти закричал от отчаяния, но вовремя опомнился — рядом белели суровые, молчаливые лица солдат стрелкового полка, в составе которого был и Цинаридзе, вчерашний дезертир.

— Кровью смоешь свою вину! — сказал ему председатель военного трибунала. Цинаридзе вспомнил стальные интонации при чтении приговора, и страх вновь ледяными пальцами хватанул за душу…

Призванный в армию с началом войны, Цинаридзе был определен в прожекторный батальон, который нес службу здесь же, в Батуми.

Воинский распорядок, строгая дисциплина были совсем не по нраву веселому парикмахеру, привыкшему к шумным застольям, а когда он увидел, как по трапам санитарных транспортов сносят носилки с ранеными, ему стало жутко от одной только мысли, что и его могут однажды ранить или не дай бог — убить.