Мария Арбатова - Испытание смертью или Железный филателист

Именно тогда Иванкин позвонил и заговорщицким тоном сказал:

— Мань, есть дело! Надо немедленно встретиться!

— Ты забыл, сколько месяцев моим детям? — возмутилась я.

— Подумаешь, у меня сын еще младше… — Его старший сын родился на пару месяцев позже моих.

— Буду гулять с коляской с двух до трех, подъезжай к подъезду, — сдалась я.

— Мань, меня мучает вопрос, почему Юрий Карлович Олеша в течение тридцати лет не написал ни одной большой вещи? — озабоченно начал Иванкин при встрече. — А тебя?

Я катила по улице клетчатую близнецовую коляску и поправляла сыновьям пустышки:

— А меня мучает, кто пойдет завтра в шесть утра на молочную кухню за детским питанием?

Видимо, муж был на гастролях.

— Мы обязаны снять великое кино про Юрия Карловича Олешу! Ты должна все бросить и немедленно сесть за сценарий! — упорствовал Иванкин.

Когда мы познакомились, мне было четырнадцать, а ему девятнадцать. Я была случайно принятой в студенческую компанию вундеркиндистой школьницей, а он — начинающим кинодокументалистом из мастерской Кристи и гениальным рассказчиком. Субординация, возникшая в юности, незыблема до смерти, но статус молодой матери позволял сопротивляться:

— Считаешь, что у меня сейчас так много свободного времени?

— Будешь писать, пока они спят! — предложил он. — Ты же не хочешь превратиться в домашнюю курицу и стать не интересной своим детям, когда они подрастут?

Он попал в больное место:

— Хорошо, тащи материалы про Олешу, я подумаю.

— В том-то и дело, что материалов нет! Точнее, они под замком! — торжественно объявил Иванкин. — И наша первая задача, найти их!

— Материалов про Юрия Олешу нет в открытом доступе???

Дело было в 1977 году — все малолетнее население СССР наизусть знало «Трех Толстяков», и Олеша никак не относился к запрещенным авторам.

— Его архив закрыт и почему-то принадлежит Виктору Шкловскому. Но я договорился о встрече.

Встреча не принесла результатов. Иванкин рассказал об идее фильма, «главный литературовед СССР» Шкловский поморщился:

— Вы и ваша сценаристка слишком молоды, чтобы снимать кино об Олеше! По этой причине я не дам разрешения на использование архивных материалов…

Иванкин пошел жаловаться на Шкловского вдове Юрия Карловича Олеши — Ольге Густавовне Суок-Олеше.

Она удивилась:

— Почему он так говорит? Ведь Юрочке было именно двадцать пять, когда он написал свои лучшие вещи!

Последнее слово все-таки осталось за Шкловским, и он перекрыл доступ к архиву. Мы написали несколько заявок на фильм, но их даже не рассматривали. Видимо, Шкловский включил административный ресурс, что позволял его тогдашний статус.

Иванкин, как всякий режиссер, не мог долго быть влюбленным в одну идею, быстро заболел новой и умчался от Олеши в сторону фильмов о спорте. А я зависла на теме, начала потихоньку собирать материалы об Олеше, вытаскивать информацию из открытой части архива ЦГАЛИ, встречаться с современниками, шифровать строчки и сверять даты.

А потом написала пьесу «Завистник» о Юрии Карловиче Олеше. Писала, когда дети спали днем, лежа на ковре в коридоре. Развозила кроватки по разным комнатам, чтобы успеть допрыгнуть до заплакавшего, прежде чем он разбудит второго. Кстати, Олеша тоже писал «Трех Толстяков» лежа на полу. Бумаги не было, он писал на старых обоях, а их невозможно раскатать на письменном столе.

Позже, когда опубликовали часть его наследия, я услышала от «олешеведов» байку, якобы Виктор Шкловский выбросил мешок рукописей Олеши в Москву-реку возле писательского дома в Лаврушинском переулке. Представила, как они плыли и какую метафору этой мизансцене придумал бы Юрий Карлович, глядя с небес. Он ведь писал: «…Целый ящик рукописей. Грязные, испачканные в чужих квартирах, в скитаниях листы. Пачки, перевязанные грубыми веревками, чуть ли не подтяжками. Жаль себя. Я хороший художник. Иногда отдельные места ослепляют блеском…»

А еще узнала от современников, что Виктор Шкловский страшно переживал, когда полуспившийся Олеша приходил к его жене Серафиме Суок — бывшей первой жене Олеши и сестре его нынешней жены Ольги Суок. Серафима болтала с Олешей, закрывшись в комнате, и вручала на прощание крупную купюру, которую он брал с брезгливым выражением лица.

Шкловский страдал в путах этого перекрестного опыления, ревновал Олешу и к вздорной жене, и к литературе. Он тоже хотел написать что-то вроде неувядающих «Трех Толстяков», но бог не дал таланта.