Юрий Корнилов - Горячее сердце

«Неужели придется стрелять?» В памяти Корсакова мелькнула картина драки в Екатеринбурге. Это было еще в 1911 году. Тогда пришлось ему защищаться от подвыпивших черносотенцев. Что он мог сделать один против троих с кастетами? Корсаков, словно это было вчера, помнит, как споткнулся, отступая, о булыжник, вывернутый кем-то из мостовой. Схватил его и метнул в самого старшего, красавчика продавца… Полиция обвинила Корсакова в убийстве. Но разве он затеял драку? Разве он подкарауливал коногона местных погромщиков? Нападение на Корсакова было явно подстроено: стремились запугать или даже устранить строптивого забастовщика. И вот теперь…

Времени для раздумий не было. Агап приблизился. Корсакова обдало водочным перегаром. А во дворе ждали еще двое.

Корсаков нажал на курок. Выстрела не последовало. Осечка! Надо же, так не везет! А как все хорошо начиналось.

Действительно, начиналось, как говорят, на «ять».

Командировки на уполномоченного экономического отдела Нижнетагильского окружного ОГПУ Корсакова Владимира Семеновича и на его молодого помощника Константина Ромашова были оформлены без промедленья. И попутная машина подвернулась.

Выехали в Нижнетагильский район платиновых приисков. О приисках местный путеводитель сообщал всем туристам. Но мало кто знал, что правительство обеспокоено подпольной утечкой платины.

Корсакову запомнились энергичные строки постановления:

«Усилить на Урале борьбу с незаконной скупкой платины путем применения, если потребуется, даже и высшей меры наказания».

Корсаков задумался: сколько же он выловил скупщиков и контрабандистов, а его работе конца и краю не видно!

В Невьянске операция сорвалась. Местный неопытный сотрудник спугнул спекулянтов. И они, по всем данным, отправились на платиновые рудники. Там старатели все лога перекопали. А спекулянты, как мухи на мед, на платину да на золото слетаются.

Корсаков с огорчением посмотрел на знаменитую падающую башню, царапающую погнутым флюгером облака: «Придется уезжать несолоно хлебавши!» — и предложил Косте:

— Махнем-ка в Висимо-Шайтанский завод. Вернемся в Тагил, доложим начальству — и узкоколейкой до Висима. Через Черноисточинский завод.

Костя сразу же согласился:

— У меня там налажены связи. С ходу можно действовать!

На узкоколейку они опоздали. Ждать не хотелось. И Корсаков сговорился на базаре с возницей. «По божеской цене», — как сказал мужичок.

В другое время Корсаков проклял бы тряскую дорогу. Но сейчас, в июне, он не обращал внимания на колдобины: лежал на спине, вытянувшись на подводе, сунув под голову недавно скошенное, пахучее сено.

Ели и сосны — могучие, словно отборные — частенько закрывали солнышко. Было прохладно, приятно и покойно.

Корсаков смотрел в небо на беловатые облака. У облаков морды походили на лошадиные. У некоторых, если приглядеться, были хвосты и ноги, вытянутые почти на уровне туловища. Как на ипподроме, на скачках, облака пытались обойти друг друга.

«На какое же облако поставить?.. Тьфу ты… Загадать. Наверное, на то, похожее на жеребенка, маленькое, легкое, быстрое, с короткой гривой… Если оно придет первым, нам с Костей повезет…»

Корсаков ждал лета, радовался ему. Короткие зимние дни угнетали его, а в осеннюю морось и капельной весной обострялась болезнь легких. Лето — его лекарство и полнокровная жизнь. К сожалению, летние дни были самыми напряженными в его чекистской работе. С утра до поздней ночи он гонялся за скупщиками платины и контрабандистами.

Редко выпадали такие дни, когда можно поваляться хотя бы в тряской телеге, полюбоваться облаками, уральской горной тайгой. Порой Корсаков проваливался в сладкую дрему, но тут же открывал глаза, когда колесо телеги ухало в очередную выбоину.

Костя — славный парень! — словно понимал, что Корсакову хотелось остаться наедине со своими мыслями, — молчал. Да и возница, сморщенный, худенький мужичок, в такой же, как он, видавшей виды, выгоревшей на солнце гимнастерке, после нескольких вопросов задумался.

А задуматься было над чем. Тот, что лежал на подводе, старший по возрасту, вначале вознице понравился. Вон калган какой! Видать, башковитый дядя. Хоть уши и простака — оттопыренные, похожие на лопухи. Но взгляд навостренный, оттого складки меж бровей. Лицо болезненное, вытянутое. Одет обыкновенно — френч с накладными карманами — эвон как выпятились! Набил чем-то! Галифе, сапоги — словом, как у всех одежа, — с гражданской-то войны всего-навсего пробрякало — пальцев на руках достанет!.. А второй — кутенок совсем, но шельма, видать отменная — глазами туды-сюды, туды-сюды! Того и гляди, чего стырит! А щеголь — мать его! Пиджак — чисто брюшко у осы — в полосочку! А брюки! С мылом, што ли, ноги просовывает? И обутки шикарные, лакированные.