Михаил Любимов - И ад следовал за ним - Выстрел

Томатный сок взбодрил меня и снял неприятный осадок после тошнотворного происшествия. На улице вдруг засветило яркое солнце, я покрутился, прошел мимо Peter Iljich с игривыми мальчуганами и свернул на знаменитый бульвар, удивляясь, что в нашем суровом климате деревья не превратились в сухие пни. Еще бы не удивляться, если знаменитый бульвар Сен-Мишель в Париже давным-давно выродился в обветшалые кущи, а Булонский лес с мифическими рыжиками отдыхает на фоне парка имени Буревестника, и это при вполне приличном французском климате. Навстречу стадами шли хорошенькие фемины, их вид ослеплял, давил, возносил к небу, и хотелось валить и валиться на траву, загонять на березки, гнаться за ними по веткам деревьям, взлетать и ловить за хвосты на пути к луне. Вот одна коснулась пуговиц на своем пальто, и оттуда сверкнула голая грудь… что такое? Что за бред? Неужели я не выпустил пар в Лондоне, и продолжается посттюремный синдром?

Я энергично двинулся в подземный туалет на бульваре, недалеко от памятника великому ученому, очень похожему на одинокий перст, но с удивлением обнаружил, что оазис преобразился в магазин, торгующий шмотками. Где обрести желанный покой? Раньше в подобных случаях я напускал на себя важный вид и, не замечая швейцара (если он преграждал путь, приходилось верещать по-английски, — это помогало), входил в дорогой отель, где можно было отвести душу в комфортабельных условиях. Но в данных обстоятельствах путешествие в роскошь заняло бы время и грозило непредсказуемыми последствиями, поэтому пришлось прогалопировать к Музею Изящных Искусств, купить билет и обосноваться в скромной кабинке заведения рядом с гардеробом.

И в былые времена с туалетами было туго, однако публика отличалась изобретательностью, любила в этих целях использовать дворики и подъезды, и никому в голову не приходило, что на туалетах можно делать деньги, и немалые. Да и как могли появиться подобные крамольные мысли, если не за горами располагалось норковое светлое будущее с бесплатными лобстерами? Я сам, временами срываясь в пропасть агностицизма, все же верил, верил в образ Нового Человека, и теперь было обидно за бесцельно прожитые годы, выброшенные на иллюзию…

Я вышел к гардеробам и поднялся по мраморной лестнице в зал. Как и десятилетия назад, группа школьниц с любопытством лицезрела гигантского Давида, иные для разнообразия переходили к конной статуе венецианского кондотьера Коллеони и пялились на выдающиеся гениталии лошади. Помнится и я, впервые открывая для себя импрессионистов на экспозиции трофейной Дрезденской галереи, тоже не избежал этого искушения, — в те времена даже скромная картина Буше с полуобнаженной дамой вызывала трепет, она висела в ныне почившем Гранд-отеле, в потаенном углу комнатушки, о которой знали лишь посвященные посетители. И ныне зал импрессионистов импрессировал, вот они, экзотические таитянские картины Гогена, голубой и розовый Пикассо, яркие пляски Матисса. Мурлыча под нос Вертинского («о, как это было давно, такое же море и то же вино»), я прошел сквозь это великолепие и с болью констатировал почти полное отсутствие эмоций: за плечами были Коннот-коллекция и Тейт в Лондоне, Рикс-музей в Амстердаме, несравненный Прадо. Душа моя явно постарела и уже тянулась к добротным старым мастерам, даже барбизонцы тяготили, и только около Рембрандта и единственного Гойи я задержался на несколько минут. В голове обозначилась заповедь Поля Валери, не выносившего переход от картины к картине без прямого стека и кривой трубки: на нашу душу хватает и одной хорошей картины, невозможно проглотить сразу двух жареных вальдшнепов, не утратив вкуса радости.

Вид туристов, особенно толстых американок, пылко записывающих в блокноты название шедевра и полное имя художника (естественно, годы рождения и смерти), всегда отпугивал меня, я сразу представлял их на техасском ранчо, за курицей а-ля Кентукки, рассказывающих добродушным соседям о «Купальщицах» («представляете, они в купальниках!»). Размышления по поводу курицы пробудили желание хорошо поужинать, причем сделать это в когда-то любимом отеле с фонтаном и зеркальным потолком, щелкнуть отполированными ногтями, призвать служителя и повелеть выловить из фонтанных вод голубую форель, присовокупив к ней бутылку финьшампаня. Я вспомнил визит туда с Риммой, мы оба светились в белом каракуле: Римма — от шапочки до пят, я же в каракулевом воротнике на синем драпе, прикрытый сверху тогдашним писком моды, чехословацкой шляпой «Тонак» с ковбойскими полями. Стол заказывал через коллегу, обслуживавшего гостивших в отеле иностранцев, потому хам швейцар был с нами предельно предупредителен и повесил пальто не на обычные крючки, а на импортные вешалки…