Михаил Любимов - И ад следовал за ним - Выстрел

Если бы я тогда знал, что через несколько месяцев сам чуть не отойду в мир иной из-за этих расстрелов! Громили мы антоновцев, громили, крошили-крошили, и вдруг товарищ Ленин задумался: правильно ли это? И заявил о передержках и безобразиях в ЧК, и потребовал наказания виновных (потом такой же трюк повторил Сталин после своих раскулачиваний: написал „Головокружение от успехов“ — и снова чекисты во всем виноваты, а у власти руки чисты). Тут меня и схватили за одно место, оказалось, что я чуть ли не главный рас-стрельщик в Тамбовской губернии, местный палач. Призвал меня начальник и заявил, что я превышал свои полномочия. Как так? А так! Разве не помнишь, как расстреливал? Но ведь не сам я это придумал, был приказ начальства. Ты начальство не трожь, ты за себя говори.

Мурыжили целый месяц допросами, хотели по революционным законам, но тут кого-то из крупных большевиков убили, и снова всё стало на свое место. Правда, меня понизили и уже до расстрелов не допускали, перевели на другую, менее престижную работу по подготовке подопечного к расстрелу. Но потом простили и бросили на сложный участок, на ночную работу. Поздней ночью охранники выводили приговоренных на подготовленную поляну, слепили их фарами грузовиков с включенными на полную мощь моторами (еще несколько стояло на улице и тоже ревели во всю мощь) и открывали шквальный огонь. Собственно, на этом наши функции и заканчивались, — собирать и укладывать трупы в грузовики входило в задачи другого отделения, занимавшегося захоронением. Вскоре пришло распоряжение расстреливать прямо в специальных подвалах. Лично мне эта новая практика нравилась гораздо меньше: не хватало пространства, и лица приговоренных были как на ладони. Одни молили о пощаде и оглашали стены дикими криками, другие гневно плевались и грозили кулаками, третьи тихо молились, упав на колени, некоторые сходили с ума и, брызжа слюной, громко хохотали, почти все страдали недержанием, и от этого в подвале воняло, как в общественном туалете.

Но самым тяжелым испытанием для меня стали штучные расстрелы, к счастью, на этом деле я пробыл всего лишь месяц, здоровье не выдержало, с головой начались сложности. Вроде бы всё выглядело просто: среднего размера подвал, стол с бумагами, стулья, на стене — портрет Сталина (всё это видел входивший арестант и успокаивался, рассчитывая на обычный допрос), никакой суеты, никакой нервности. Я прятался за дверью и при заходе быстренько стрелял в затылок. Удовольствие не из самых больших, в первый раз меня всего забрызгало мозгами с кровью и тошнило несколько часов, всего вывернуло, хотя я уже имел солидный опыт по ликвидации.

Но голь на выдумки хитра, и я выкроил из клеенки специальную маску-накидку, в ней проделал прорехи для глаз и рта — подобные колпаки потом я увидел на фотографиях у ку-клус-клановцев. Всё равно противно и потом всё отмывать, однако со временем я приспособился стрелять в самую нижнюю часть затылка (от этого череп раскалывался редко), на вытянутой руке, не совать пистолет прямо в голову, как я, видимо, с испугу делал на первых порах. С годами эти дела совершенствовались и, когда в сентябре 1950-го я присутствовал на слушании „ленинградского дела“ в здании Дома офицеров и всех приговорили к расстрелу, то вдруг из-за сцены вылетели рослые охранники, напялили на осужденных белые саваны и понесли к выходу через весь зал. Зачем такой спектакль? Потом говорили, что для демонстрации силы и могущества органов. Но после смерти Хозяина наступили мои черные дни, и отправили меня в Сибирь начальником лагеря.

…Яков вернулся и шепнул мне на ухо, что у оврага есть яма, так что копать не надо, но перед расстрелом стоит снять сапоги — в хозяйстве сгодятся.

— Ребята! — вдруг спросил бандит. — Закурить не дадите?

Спросил просто, не пытаясь вызвать жалость, ведь мог же сказать: дайте покурить перед смертью, но не сказал, наверное, не верил, что мы его прикончим, любой человек не может представить свою смерть, других — да, но не свою собственную…

За год до смерти меня затаскали по разным собраниям как ветерана революции и ВОВ, обязательно сажали в президиум, и было приятно блестеть всеми орденами и медалями (накануне начищал их мелом). Правда, раздражали пионеры, которые хватали каждого ветерана под руки, словно немощного старца (между прочим, я еще встречался с дамой лет на сорок меня моложе, и еще как встречался!), и волокли к сцене. Однажды я даже пошутил с пионеркой, предложив пробежать стометровку, однако она была непроницаемо серьезна и, наверное, думала, что ей попался чудак, любивший повалять дурака. Конечно, старость — не подарок, с возрастом у каждого из нас всё худшее и странное прогрессирует не по дням, а по часам: растут бородавки, превращаясь в огромные висящие отростки, на шее высыпают мелкие седые волосы, которые трудно выбрить, Иногда утром обнаруживаешь на носу одинокий черный волос — а ведь всегда был шатен! — нарастают опухоли в кишках, камни в печени, разные полипы в заднице, и бешено растут самомнение и осознание своего собственного неповторимого вклада в историю, обидчивость, нетерпимость, раздражительность — все-таки я не такой тупой и имею чувство юмора, как говорил просвещенный сын. Думаешь, что ходишь бодрым шагом, а на самом деле плетешься, как старый осел, становишься ниже ростом, непроизвольно сутулишься и смотришь в рот сыну, которого раньше учил жизни.