Лен Дейтон: Мозг стоимостью в миллиард долларов

— О'кей, Корк, — согласился я.

Он обошел вокруг стола, неодобрительно покусывая губы и повторяя: «Кинсейл — слишком рискованно», словно я пытался перехитрить его.

Положив перед собой ирландский паспорт, он закатал рукава рубашки. Вставив в глаз лупу часовщика, уставился на чернильные строчки. Затем встал и, словно бы сравнивая, стал рассматривать меня.

— Вы верите в реинкарнацию, в перевоплощение душ, Сонни? — спросил я.

Он облизал губы и улыбнулся, глядя такими сияющими глазами, будто видел меня в первый раз. Возможно, так оно и было, возможно, он был настолько тактичен и сдержан, что старался не видеть и не запоминать клиентов.

— Мистер Джолли, — произнес он мягко, — в своем деле я видел самых разных людей. Тех, кого обижало общество и которые сами обижали его, и, можете мне поверить, они редко представали в одном и том же облике. Но человек не в силах покинуть этот мир, разве что после смерти. Всем нам назначено свидание в Самарре. Великий писатель Антон Чехов говорит нам: «Когда человек появляется на свет, он может выбрать одну из трех дорог. Других не дано. Если он пойдет направо, его съедят волки. Если налево — он сам съест волков. А если пойдет прямо, то съест сам себя». Вот что говорит нам Чехов, мистер Джолли, и когда сегодня вечером вы уйдете отсюда, то будете Лиамом Демпси, но вы не оставите свою суть в этой комнате. Судьба метит каждого из своих клиентов, — он обвел рукой ряды пронумерованных картонных коробок, — и как бы те ни менялись, она знает, какой номер кому принадлежит.

— Вы правы, Сонни, — сказал я, удивившись этому потоку философских сентенций.

— Так и есть, мистер Джолли, можете мне поверить, так и есть.

Финляндия не входила в коммунистический лагерь, она составляла часть Западной Европы, о чем говорило и ее благополучие — магазины, набитые мясными вырезками и долгоиграющими пластинками, замороженной пищей и телевизорами.

Аэропорт в Хельсинки не самое удобное место, откуда стоило бы вести конфиденциальные разговоры. Как, впрочем, и все другие аэропорты: тут шла беспошлинная торговля и болталось слишком много полицейских, которым, казалось, нечего делать; не исключено, что разговоры записывались. Так что я взял такси и поехал на железнодорожный вокзал.

Хельсинки производил впечатление уютного провинциального города, в котором никогда не кончается зима. В нем пахло древесной смолой и дымом из каминных труб — чисто деревенские запахи. В шикарных ресторанах предлагали копченые оленьи языки, и не подлежало сомнению, что эти заведения существовали в мирном согласии с бесконечными озерами и лесами, которые молчаливо покоились под густыми покровами снегов и льда. Но Хельсинки, своеобразное образование в Финляндии, непонятно как возникший город с полумиллионом жителей, пытавшийся забыть, что за последней автобусной остановкой берут начало тысячи и тысячи квадратных миль ледяных арктических пространств.

Такси остановилось у главного входа на вокзал. Он представлял собой огромное коричневое здание, смахивающее на радиоприемник выпуска 1930 года. От забрызганных грязью автобусов к нему тянулись длинные вереницы людей с красными, как после сауны, лицами; то и дело, со скрежетом переключая скорости, машины выруливали на ухабистую грунтовую дорогу.

Я разменял пятифунтовую купюру и направился к будке таксофона. Опустив монетку в двадцать пенни в щель автомата, я набрал номер. Ответ раздался сразу же, словно человек на другом конце сидел у телефона.

— "Стокманн"? — спросил я. Так именовался самый большой универсальный магазин в Хельсинки, название которого даже я мог произнести.

— Эй, — ответил собеседник. «Эй» означало «нет».

Я сказал «Hyvaa iltaa», поскольку выучил, что это «доброе утро», а человек на другом конце ответил «kiitos» — спасибо — и повторил слово. Я повесил трубку. Перед зданием вокзала я взял другое такси. Водитель кивнул, когда я ткнул пальцем в карту города. Мы влились в движение по Алексантеринкату и наконец остановились у набережной.

Для этого времени года в Хельсинки стояла мягкая погода. Достаточно мягкая, чтобы утки, обосновавшиеся в гавани, могли плавать в двух прорубях, сделанных людьми, но не такая мягкая, чтобы вы могли разгуливать без меховой шапки, разве что хотели, чтобы ваши отмороженные уши отвалились, разлетевшись на тысячу осколков.

Пара телег, крытых брезентом, обозначала место, где шла утренняя торговля на рынке. Дуга водного пространства гавани была ослепительно белой, украшенной вздыбленными торосами грязноватого льда. Небольшая группа солдат и армейский грузовик тоже ждали парома. Они то и дело хохотали, обмениваясь дружескими тычками, и их дыхание поднималось белыми столбами, как индейские сигнальные костры.