Питер О`Доннел - Недоступная девственница

Модести судорожно собиралась с мыслями. Удар, боль, кровь — все это само по себе было ерундой по сравнению с невозможностью понять смысл поступка Брунеля. Да, у него явно был какой-то мотив, но вот какой именно? Модести отдавала себе отчет, что в любом поединке волевой фактор остается решающим. Она научилась держать себя в форме, не позволять потери волевого настроя, который, в свою очередь, оказывал существенную поддержку физическим и интеллектуальным ресурсам организма. Но чтобы взять верх над противником, следовало понимать его цели и задачи, знать его тактику. В этом отношении Брунель являл собой большую загадку. Модести не могла взять в толк, почему он убил Вилли Гарвина именно сейчас и именно таким способом, почему он велел Лизе обработать ее рану и нанес новую. Он вел себя непредсказуемо, а ей до этого не приходилось иметь дело с непредсказуемым противником такого калибра. Почувствовав первые признаки смятения, она решительно затоптала эти искры, пока они не сожгли все внутри. Нет ничего опаснее неуверенности в себе и сомнений.

Да, пока все выглядело скверно. Модести посмотрела на Джайлза, улыбнулась ему, потом кивнула, внушая тем самым, что не следует волноваться. Потом, прикрыв глаза, начала медленно и неуклонно восстанавливать душевное равновесие, латать бреши в оборонительных порядках.

Когда-то приходится проигрывать. Но не хочется, чтобы проигрыш случился на этот раз. Особенно когда перед тобой оказался Брунель. Этот поединок нужно было выиграть во что бы то ни стало, хотя бы ради памяти Вилли. Ладно, придется постараться во имя Вилли. Именно это ему и понравилось бы. Победить того, кто перечеркнул его существование. Это лучше, чем траурный венок.

Адриан Шанс легонько обхватил Лизу за шею и чуть надавил. Правое запястье было по-прежнему забинтовано, и следы от зубов Вилли время от времени давали о себе знать. Лиза лежала на спине, голова ее свесилась с кровати, а Адриан лежал на Лизе. Было жарко, даже душно, и их потные тела прилипли друг к другу. Через жалюзи на большом окне в комнату проникали полоски солнечного света.

— Ну, поговори со мной, Лиза, — сказал Адриан, получая явное удовольствие от недоумения и испуга, написанных на ее лице.

— Пожалуйста, не надо… Мне и так трудно дышать… — Она заерзала на кровати, и он позволил ей сдвинуться так, чтобы голова оказалась на подушке. Он чувствовал, как она дрожит, и ему было приятно, что эта дрожь настоящая, не притворная.

— Извини, Адриан, я стараюсь, — жалобно произнесла Лиза, — но не знаю, чего ты хочешь.

— Ты должна удовлетворять мои желания. Мои прихоти. Я же сказал: поговори со мной.

— О чем?

— Ну хотя бы о Вилли Гарвине. О том, какой он был в постели.

— Я не могу… Не помню… — Она прикрыла глаза.

— Какая жалость. Тогда расскажи, как тебе понравилось, когда его выбросили из самолета. Это-то ты не забыла, правда? Как ты тогда завизжала!

— Я испугалась.

— Из-за него?

— Нет, нет, — поспешно воскликнула она, надеясь, что Голоса услышат это и поверят в ее ложь. — Я испугалась, что он может спастись, а потом сведет со мной счеты.

Вот уже четыре дня как «дакота» совершила посадку на аэродроме в Кигали, в пятидесяти километрах к северу от Бонаккорда. Первые две ночи Голоса не давали ей покоя. Они распознали ее проступок, понимали, как она была потрясена смертью Врага. Когда она увидела, как он полетел вниз, на верную смерть, она закричала не только из страха за него. Она закричала от ужаса, закричала в знак протеста. Голоса строго наказали ее за это, их холодные упреки раздавались в ее голове всю ночь, и ей казалось: еще немного, и она не выдержит и рехнется.

Но последние две ночи они оставили ее в покое. Похоже, наказание закончилось. Ей не хотелось думать о Вилли Гарвине. Лиза боялась, что тем самым она может снова навлечь на себя гнев Голосов.

— Падающее тело, — говорил Адриан Шанс, лаская ее тело, — двигается с ускорением тридцать два фута в секунду. Стало быть, падая с высоты полторы тысячи футов, оно достигает скорости в сто двадцать миль в час. Я не мастер считать в уме, но все же если он покинул самолет на высоте три тысячи футов, то затратил на путешествие к земле секунд двадцать и пробил в ней хорошую дыру или отскочил, как мячик. Интересно, о чем он думал во время полета.

Лизу начали сотрясать сухие, беззвучные рыдания. Шанс понял, что и на сей раз она вовсе не притворяется, и ликование заставило его кровь веселей побежать по венам и артериям. Когда Лиза наконец успокоилась, Шанс спросил: