Юрий Дольд-Михайлик - Гроза на Шпрее

Полковник встал, подошел к ящику стола, достал оттуда папочку, подал Григорию.

— Здесь все твое, настоящее. Специально взял, чтобы ты не появлялся на улице — вдруг кто-то случайно узнает, как в прошлый раз.

Григорий достал военный билет на имя майора Григория Гончаренко. Руки его задрожали.

— А теперь, если не возражаешь, я прикажу принести сюда обед, подкрепишься, почитаешь газеты и журналы — здесь много наших, русских. В три часа придет машина и отвезет тебя на аэродром. И еще один сюрпризик: полетишь в одном самолете с Вороновым. Конечно, в разных салонах. Если захочешь, можешь увидеться с ним, не захочешь — и не надо.

Ровно гудят двигатели самолета. В чужом небе под крылом — чужие реки и города, а в дверях салона тоненькая фигурка стюардессы в пилотке, сдвинутой набок.

— Может, хотите чаю? — приветливо улыбается девушка.

Только человек, который прожил много лет на чужбине, не имея возможности даже в одиночестве думать на родном языке, может понять, что почувствовал Григорий, услышав эту обращенную к нему фразу. Вот уже несколько дней слышит родной язык, сам говорит на нем, и каждый раз любое слово звучит для него музыкой.

Григорий знает, что в соседнем салоне находится Воронов. Полковник сказал, что Гончаренко предоставлено право самому решать, разговаривать со стариком или нет.

Григорий никак не может решить этот вопрос. А времени остается все меньше. Он встает с кресла и снова опускается в него. Еще две-три минуты размышлений — и Григорий отправляется в соседний салон. У входа двое военных. Два слова — и перед ним распахиваются двери.

Спиной к нему, припав к иллюминатору, сидит бывший генерал. Почувствовав, что дверь распахнулась, он поворачивается лицом к Григорию.

— Вы?.. — в глазах удивление, а губы уже кривит принужденная улыбка. — Как прикажете понимать ваше появление здесь? Не выдержали немецко-американского рая и превосходства великой нации над всеми народами, или я, старый зубр разведки, оказался полным болваном и игрушкой в ваших руках? — в глазах старика блеснул хитрый огонек.

— Вы не ошиблись, — улыбнулся Григорий.

— Знаете, что я вам скажу, молодой человек? Кто бы вы ни были, даже если вы коммунист, которых я когда-то так ненавидел, я все равно от всей души благодарен вам. Да, да, благодарен… Без вашего вмешательства я никогда не решился бы на этот шаг, пожалуй, единственный в жизни, что дает мне право перед смертью уважать себя. Ненависть тоже продается, молодой человек, и стоит она порой дороже, чем любовь. Извините, герр Шульц, как я должен называть вас?

— Поскольку вы поняли, кто я, придется представиться полностью: майор Советской Армии Гончаренко. Всю войну прослужил в Германии, Италии, Испании. Был даже бароном фон Гольдрингом, а теперь пришел поговорить с вами как русский с русским.

— Ну что же, Гончаренко так Гончаренко. Если вы не побрезговали прийти поговорить со стариком, значит, пусть это будет моим причастием, как говорили раньше у нас в России верующие люди. Почувствовав приближение смерти, звали священника и исповедовались ему во всех грехах. А ко мне, неверующему, священник пришел сам, да еще и в образе большевика. И как ни парадоксально звучат мои слова, я рад этому. Еще парадокс: вы единственный, кто связывает меня с миром живых. Единственный, кому я могу излить душу. Удивительно, но факт… Вы всегда нравились мне, не было у вас бессмысленного немецкого самолюбия, презрения к людям не германской расы. Правда, мне никогда не пришло бы в голову, какую роль вы сыграете в моей судьбе. Но все равно повторяю: я благодарен вам.

До революции я честно служил в Генштабе, в семнадцатом вместе с другими офицерами бежал за границу и стал тем, кого вы встретили в школе под Фигерасом. Два чувства всегда жили во мне: ненависть к большевикам и любовь к России. Под палящим солнцем Испании, в песках Африки, где мне довелось побывать, когда я работал на англичан, я всегда мечтал о русской зиме. В европейских городах, что прижимаются друг к другу, мечтал о русском приволье, о степи и тайге… И, конечно, о снеге — белом, сыпучем, о сибирских пихтах и кедрах. Не знаю, придется ли мне увидеть все это. Может, как узнику, а может, старого человека, который никому не может причинить вреда, отпустят умирать на свободе…

— Наверное, так и будет…

— Так вот, молодой человек, раз уж речь зашла о парадоксах… Когда вы, русские, что греха таить, те же большевики, которых все, и я в том числе, считали неотесанными дикарями, выиграли войну у немцев, прославленной цивилизованной нации, у меня защемило под сердцем. Ведь коммунисты, не жалея жизни, отстояли Родину-матушку, бескрайние ее снега, широкие реки, леса дремучие, все, что я любил, что впитал с молоком матери! Вам наверняка очень странно все это слышать, но жизнь, молодой человек, значительно сложнее, чем можно себе представить. И если в последнее время в Германии я ни о чем, кроме своей печени, не думал, то теперь вдруг почувствовал себя человеком, наделенным аппаратом мышления, человеком, который может анализировать, любить или ненавидеть. Я волнуюсь, думая о встрече с теми людьми, которые отобрали у меня Россию, а теперь возвращают ее мне. Если бы я вернулся домой с немецкими завоевателями, я не чувствовал бы себя на родине. Всего лишь жил бы в другом климате, среди природы, которую топчут чужие сапоги. А теперь я еду в Россию, еду к своим бывшим врагам, для которых Россия — такая же родина, как и для меня. И вообще, как все странно! Люди, которые должны презирать меня, вдруг заботятся обо мне, создают мне условия для жизни. Вы понимаете, о чем я говорю, майор Гончаренко?