Борис Соколов - Абхазская повесть

С залитого электрическим светом теплохода неслись звуки знакомой мелодии. Теплоход причаливал. Были видны стоящие у борта люди.

— Батум — красивый город? — спросила Елена Николаевна.

— Очень красивый, но Сухум лучше, — ответил за Константиниди Сергей Яковлевич. — Вообще, не задавайте Одиссею таких нелепых вопросов. Вы должны знать, что лучше Сухума нет ничего! Правда, Одиссей?

— Правда, только его портят приезжие.

— Бросьте пикироваться! Смотрите, какая чудесная ночь! — примирительно сказала Елена Николаевна. — Пойдемте, погуляем по набережной, заодно проводим Одиссея.

— А это не противоречит кавказским обычаям? Женщина провожает мужчину. Как, Одиссей? — засмеялся Сергей Яковлевич.

— Гость в доме — радость! Его желание свято для хозяина дома. Это наш закон.

— Неплохой закон! — согласился Обловацкий.

— Да, но гость есть хороший, да хранит его аллах, а есть…

— Это который ложки серебряные ворует, что ли? — улыбнулся Обловацкий.

— Если гостю понравится не только ложка, но и буфет со всем его содержимым, мы с удовольствием дарим ему его. Нет, есть гость невоспитанный, не уважающий седых волос хозяина.

— Так это если у хозяина седые волосы! — перебил Сергей Яковлевич.

— … Перебивающий старших, — нравоучительно продолжал Константиниди.

— Что же сделают с таким гостем, Одиссей? — рассмеялась Елена Николаевна.

— Я вижу, с вами невозможно разговаривать. Пойдемте, а то поздно.

Выйдя на набережную, они сразу оказались в шумной толпе. Проходя мимо открытых, ярко освещенных окон ресторана, откуда слышалась музыка, Константиниди заглянул в зал и, обернувшись к Елене Николаевне, сказал:

— Король веселиться! Жирухин поднимает тост за сдачу первой очереди СухумГЭСа. — И с горечью добавил: — Они больше пьют, чем работают.

Через открытое окно была видна большая мужская компания за столиком у фонтана. Стоявший с бокалом вина Жирухин что-то говорил.

— Зайдемте, посидим, — предложил Сергей Яковлевич.

— Нет, — нет! — заторопился Константиниди. — Соблюдайте условия соглашения высоких договаривающихся сторон. Провожайте меня.

— Что с вами, Одиссей? — удивилась Елена Николаевна, когда они, увлекаемые Константиниди, завернули за угол и шли по улице Октябрьской революции.

— Простите меня, Елена, и вы, Сергей Яковлевич, но я терпеть не могу этого человека.

— Просто так, беспричинно? — спросил заинтересовавшийся Обловацкий.

— Абсолютно! Ведь я почти не знаком с ним. Но когда я смотрю на него, какая-то мутная волна злобы заливает меня. В этом человеке мне неприятно все: и его нарочитая неряшливость, и цинизм, и, простите меня, грязные ногти, и потные руки, словом, все.

— Одиссей, милый, какой вы колючий! Я не узнаю вас, — сказала Елена Николаевна, хотя ей тоже был неприятен Жирухин и претило все то, что говорил о нем Константиниди. — Что-то озлобило его и сделало таким, — продолжала она.

— Мне говорили о нем, как о дельном инжежере, — вмешался в разговор Обловацкий. — Возможно, Елена Николаевна и права. Представьте себе — он любил, но его бросила любимая женщина.

— У таких, как он, подобное исключается! — перебил Константиниди.

— Или изобрел перпетуум мобиле, а изобретение присвоил другой.

— Мне почему-то кажется, что его обидела Советская власть, — жестко сказал Константиниди.

— И эту обиду он перенес на всех окружающих? Нелогично! — заметил Обловацкий.

— О нет, не на всех! Есть люди, с которыми он совсем иной. Возмите Майсурадзе. Ведь тот его третирует, а Жирухин молчит. И еще заискивающе улыбается. Нет, грязный он. Скользкий какой-то.

— Довольно об этом, — попросила Елена Николаевна. — Смотрите, как чудесно кругом, какое небо…

Они взглянули вверх. Крупные яркие звезды горели над ними, точно кто-то щедрой рукой зажег и разбросал бесчисленные мерцающие огоньки. Лесистая возвышенность, переходящая в темную громаду Бирцхи и Яштхуа, четко вырисовывалась на фоне темно-синего неба. Еще дальше и выше белели облитые лунным светом снежные вершины Кавказского хребта. Кругом было темно и тихо. Временами мягкие порывы теплого ветра с моря ласково перебирали ветви пальм, и только тонкие кипарисы, стрелами врезавшиеся в бездонное небо, стояли неподвижно. Тишина была величава. Хотелось молчать и слушать эту тишину.

У Ботанического сада они попрощались. Как только Константиниди ушел, Елена Николаевна взглянула на здание госпиталя.

— Темно. Спят, наверно. Как бы мне хотелось быть там.