Борис Соколов - Абхазская повесть

Уже подъезжая к Эшерам, Строгов спросил Чиковани. что слышно о Дробышеве.

— Все еще без сознания. К нему не пускают. Вы знаете, приехала его жена, и ее тоже не пускают. Мы думали, он холостой. На днях приходила его квартирная хозяйка, просила отдать ей его собаку.

— Какую собаку?

— А у Федора Михайловича замечательная немецкая овчарка по кличке Дин, он ее из Москвы привез. Мировой пес. Когда Дробышева ранили, Иван Александрович взял ее к себе домой. Только ничего у него не получилось, — он засмеялся, — выла собака. Правда, Николай Павлович, это плохая примета?

— А ты что, в приметы веришь? Ай да комсомолец! — засмеялся Строгов.

— Так это народная примета, — насупился Чиковани.

— Старушечья это примета, а не народная. Ты, наверно, и черной кошки боишься?

— Ну уж это нет! — обидчиво ответил Миша.

Машина подъехала к дому секретаря сельской комячейки. Строгов и Чиковани направились к калитке.

— Стой, кто идет? — раздалось из темноты. Одновременно с вопросом они услышали, как клацнул затвор винтовки.

— Чиковани, к Чиверадзе, — вполголоса ответил Миша.

— А с вами кто?

— Товарищ из Афона. Хозяин знает.

— Пароль? — тихо спросил красноармеец.

— Батум! — ответил Миша. — Отзыв?

— Боек! Проходите!

По узенькой тропинке они добрались до домика, стоявшего в глубине небольшого фруктового сада. Через неплотно завешенные окна просачивались тонкие полоски света. Подойдя к дверям, Чиковани, шедший впереди, увидел Пурцеладзе.

— Вы подождите здесь, Николай Павлович, — сказал он, обращаясь к Строгову, — так велел Иван Александрович, там допрос идет, — и, открыв дверь, пропустил Чиковани. Миша шагнул в темноту, пошарив рукой по стене, нащупал дверь, открыл ее и вошел в небольшую комнату. На низком жестком диване, покрытом домотканным широким ковром, спускавшимся на чистый земляной пол, по-прежнему, как и час назад, по-восточному подогнув под себя ноги, сидел Чиверадзе. Немного в стороне, у коротконогого круглого столика с лежащими на нем бумагами, полевой сумкой и кувшином с водой, сидел на корточках седой человек лет пятидесяти в очень старой, но опрятной черкеске без газырей. Был он, видимо, высокого роста, не по возрасту стройный и подтянутый. Человек напряженно смотрел на Чиверадзе и даже не взглянул на Мишу.

Увидев Чиковани, Чиверадзе кивнул ему головой и спросил:

— Привез?

— Так точно, — вытянувшись, ответил Миша. Незнакомец, точно проснувшись, повернул голову и посмотрел на него.

Продолговатое, правильное лицо с широко расставленными глазами и небольшими, подбритыми усами было незнакомо Чиковани.

— Хорошо, подожди! — приказал Чиверадзе и, обернувшись к незнакомцу, видимо продолжая разговор, сказал:

— Все, что я услышал, говорит о том, что ты хочешь порвать со своим, не обижайся, грязным прошлым. Пора, давно пора! Но все это требует проверки. Нет, нет! — проговорил он быстро, увидев протестующее движение незнакомца. — Я верю. Хочу верить, — поправился он, — что ты сказал правду. Но всю ли?

— Я все сказал, — твердо ответил человек.

— Кое-что мы знали, кое о чем догадывались, и теперь мне надо обдумать все, что ты рассказал. У тебя двое детей?

— Две девочки, — ответил незнакомец. Говорил он по-русски почти без акцента.

— Тебе давно надо было прийти к нам. И не только ради себя, но и ради них. Пусть они вырастут, не упрекнув ни в чем своего отца. Но сейчас ты поедешь вот с ним, — Чиверадзе мотнул головой в сторону Чиковани, — в Сухум, и побудешь несколько дней у нас.

— Вы не верите мне, батоно? Я забыл свое прошлое и хочу, чтобы его забыли другие.

— Ты хочешь многого! Право на это нужно заслужить. Мало быть нейтральным. Ты был нашим врагом, врагом своего народа, дрался против нас, а когда тебя и таких как ты, разбили и выгнали из страны, — вернулся. И считаешь, что только за свою нейтральность достоин уважения и доверия?

Незнакомец слушал, опустив голову. Что он мог возразить? Все это было правдой. Последний бой против красных, в котором он участвовал, был здесь же, рядом, в Афоне. Он бежал. А когда все успокоилось, вернулся домой. Он трудился на своем участке земли, старался принимать участие в общественной жизни своего селения, думал, что с прошлым покончено. Но где-то его считали своим, притаившимся, и при расчетах включали в число готовых к действию. Периодически его навещали люди, известные ему по прежним годам. Иногда от имени этих людей к нему приходили неизвестные и, поговорив, уезжали. Он прекрасно понимал, что его прощупывают. Выгнать их, запретить им посещать его дом — на это не хватало мужества.