Константин Фарниев - Паутина

Через несколько минут беглец подошел к широкой полосе густого кустарника, отделявшего подножье горы от леса. Постоял, чутко прислушиваясь к лесным звукам. Никакой опасности. Взгляд человека что-то искал на горе. Местность была совершенно дикой. Ни один штрих, ни один звук не говорил о том, что где-то рядом другой мир, истерзанный и израненный войной, пропитанный человеческим горем и болью. Павел ощутил себя частицей этой дикой природы, ничего не знавшей о войне, и ему вдруг стало свободно.

Подойдя вплотную к кустарникам, он инстинктивно насторожился. Даже здесь, в таком диком месте, нельзя расслабляться. Он устремил взгляд туда, где находилась пещера. В нее можно было пробраться только ползком между зарослями, и Павел знал эту дорогу. Придется на время уподобиться ящерице.

Полз он по крутому склону вверх, останавливался и отдыхал через каждые две минуты. Давний опыт не обманул: заросли скрывали вход в пещеру. Он вполз в нее в том месте, где и ожидал, вскочил на ноги, легко шагнул в темную глубину пещеры и… остановился. Что-то насторожило его, хотя вокруг не раздалось ни одного нового звука. Он взял автомат наизготовку. Потянувшись всем телом вперед, принюхался, как зверь, и, как у зверя, нервно шевельнулась тонкая полоска его усиков. Глаза вглядывались в пещерную темень, нос трепетно ловил запахи. Пахло сыростью, плесенью, мокрым камнем, но вот он уловил среди знакомых запахов какой-то неопределенный. Павел напряженно продолжал вглядываться в темноту, будто мысленно выворачивая пещеру наизнанку, чтобы окончательно убедиться в полной своей безопасности. Однако смутное беспокойство все еще не отпускало его. Сержант старался прогнать его разумной мыслью, пришедшей как бы в ответ на предостережение слепого инстинкта: его поведение естественно, он не может не опасаться любого своего шага, даже когда уверен, что ничего ему не грозит.

Кавказец не успел сделать и двух шагов вперед, как в глаза ему ударил ослепительный луч света. В какие-то доли секунды до этого ослепления, в момент вспышки фонаря, он скорее угадал, чем увидел, впереди себя человека в советской военной форме. Это и определило его дальнейшие действия. Он поднырнул под луч света и упал вперед с вытянутыми руками, как делал это тысячи раз, ныряя в воду. Бросок был так молниеносен, что человек с фонарем не успел уклониться. Павел ухватил противника за ноги и почувствовал, как тот падает, он даже ощутил радость от уверенности, что победил, спас себя. Но в этот момент что-то навалилось сзади. Всего лишь на ничтожную долю секунды опешил Павел, напрягшись каждой жилкой своих мускулов, рванулся в сторону от каменной тяжести, придавившей его к полу пещеры. В нем вспыхнуло остервенение во сто крат сильнее того, что сегодня толкало вперед и только вперед. И было в этом взрыве столько физической мощи, что люди, державшие Павла, отлетели. Он отпрыгнул к выходу из пещеры, палец его уже лег на спусковой крючок автомата, и в этот момент что-то больно ударило Павла по ногам; он упал на спину, снова кто-то придавил его, и он подумал, что теперь уже, видно, не сбросить с себя оковы. Но так считал разум, а тело, налитое отвращением к своей несвободе, остервенением и ненавистью, руководимое инстинктом самосохранения, продолжало бороться…

Павлу удалось схватить человека, лежавшего на нем, рукой за шею. По-звериному рыкнув, кавказец впился зубами в горло врага, но тут же удар по голове мгновенно разжал руки и зубы Павла, опустошил его тело, погасив в нем и остервенение, и ненависть, и жажду свободы…

Александр Пащенко торопливо шел по узенькой извилистой улочке небольшого осетинского горного селения, где стоял вот уже несколько дней резервный полк. Почти в каждом дворе за низкими плетнями мелькали люди в военной форме, стояла техника, слышались молодые мужские голоса. Прошло всего минут двадцать после подъема, но откуда-то уже доносились робкие, будто еще не до конца проснувшиеся звуки русской гармони, треньканье балалайки. Наверное, со дня своего основания это крохотное селеньице не знало такого воинственного многолюдья и связанного с ним беспокойства.

Местных жителей не было видно. Каждый из них уже занимался своим извечным, как сама жизнь, делом, которое не терпело праздности в будние дни.

В селении жили в основном скотоводы. Занимались они еще охотой, но какая могла быть охота в такое тревожное, неопределенное время?!