Лев Гурский - Опасность

Тут только Боровицкий вновь обратил на меня внимание.

— Ты еще не ушел, Лубянка? — спросил он тихо-тихо. — Тебе интересно, что ли? Ну уйди, пожалуйста… Я бы тебе дал в морду… — Он попробовал поднять руку, но та бессильно упала. Тогда он попробовал встать — с тем же результатом. Я бережно приподнял его и усадил в редакторское кресло; Станислав Леонидович оказался легким и к тому же не стал сопротивляться. Или уже не мог. Только мучительно кривил губы и смотрел на меня из-под очков, как жертва на палача. В такие минуты ощущаешь себя такой непроходимой сволочью, что так и тянет себе надавать оплеух.

— Я сейчас уйду, Станислав Леонидович, — твердо пообещал я. — Только помогите мне. Вспомните последние несколько дней перед этим… Маше, может быть, кто-то угрожал? Может быть, ее что-то беспокоило?

Видимо, Боровицкому очень хотелось, чтобы я поскорее ушел. Поэтому он не стал больше спорить и объяснять, насколько глупы мои вопросы.

— Нет, — произнес он почти трезвым голосом. — Никто… и ничего…

Я понимал, кем меня считает главный редактор «Московского листка». Тупым, безжалостным тихарем, да что там тупым — просто непроходимым кретином. Обычный грабеж в подъезде не предполагает никаких прелюдий: он может и должен быть внезапным. Шла по лестнице Маша Бурмистрова — зарезали и ограбили Машу, был бы на ее месте кто-то другой в колечке и в сережках — было бы то же самое. Станислава Леонидовича, похоже, МУРовская версия убедила. Но вот меня — нет. Потому что даже самый недотепистый грабитель едва ли станет убивать девчонку из-за пары сережек: он их просто отнимет — и дело с концом. Такая публика носит ножи не для того, чтобы ими пользоваться, а только для того, чтобы пугать. «Мокрое» — совсем иная статья, которая охотнику за сережками, колечками и сумочками совершенно без надобности. И еще. Только уж самый неопытный грабитель-любитель станет высматривать себе добычу в этом доме на Рублевке. Поскольку в особнячке том, как всем известно, проживают граждане не слишком большого, мягко говоря, достатка. То есть взять с них особенно нечего. Но как раз версия с убийцей-дилетантом никакой критики не выдерживает: перед тем, как отправиться в редакцию «Листка», я успел созвониться с Сережей Некрасовым. Тот уже знал про это дело и уверен был в одном: любителем здесь и не пахнет.

Убивал знаток своего дела, мясник с хорошо поставленным ударом…

Так что, вполне вероятно, ограбление — просто умелая маскировка. А это значит… Я вспомнил Газетку с последним Машиным анонсом, которая лежала в моем «бардачке». Как там она называлась? Ну да: «Русский атом». И вот теперь автора нет в живых, и одного из героев — тоже. И судьба тех, что на фотографии, — абсолютно не ясна… Веселенькие дела.

— Хорошо, — сказал я Боровицкому, всем своим видом показывая, что вот-вот направляюсь к выходу, — я вас понял. Нет, никто и ничего. Ну так скажите хотя бы про этот будущий цикл Машиных статей. Вы хоть что-нибудь про них знаете?

Станислав Леонидович страдальчески поглядел на упрямого гэбэшного осла, задающего вопросы то бестактные, то безмозглые.

— Да оставьте все вы меня в покое, — пробормотал он в пространство. — Что ты заладил… Машенька не любила показывать недоделанные работы, у нас это вообще не принято. Идею я одобрил, в принципе. И редколлегия была «за». Бурмистрова пообещала… — На этом месте Боровицкий тяжело закашлялся и сквозь кашель произнес странную фразу, от которой мне стало не по себе. Ни с того ни с сего вспомнился Партизан со всеми его фокусами… Да нет. Чушь, бред, наваждение…

Редактор «Московского листка», несмотря на все выпитое, заметил, как я напрягся, услышав эту последнюю фразу.

— Это такое профессиональное выражение, — объяснил он. — Никакого криминала, Лубянка. — Губы Боровицкого на мгновение искривила полуулыбка-полугримаса. — Ну, гвоздь номера, сенсация… понятно?

— Понятно, — ответил я, хотя абсолютной ясности у меня все равно не было. Только слабые намеки на нее.

— Теперь уйдешь, наконец? — спросил Боровицкий. — Ты… ведь… — Взгляд его снова заскользил по кабинету, глаза за очками окончательно сделались стеклянными и бессмысленными. Кайф наконец-то пришел, а вместе с ним — и забытье.

— Ухожу, — сказал я и в самом деле вышел за дверь. Станислав Леонидович уже никак не прореагировал на мой уход.

В приемной зареванная секретарша ворошила какие-то бумаги, раскладывая их по многочисленным ящикам стола. Когда я входил в приемную двадцать минут назад, она куда-то отлучалась и была убеждена, что редактор в кабинете один. Поэтому теперь она разглядывала меня, словно космического пришельца. Даже перестала на время хлюпать носом.