Братья Швальнеры - КГБ против СССР

– Представляешь, встретила сегодня старого приятеля, из той моей, московской жизни до брака.

Мишке не было никакого дела до ее жизни и ее знакомых, и потому привычное «ммм» коровьим мычанием безразличия по привычке вырвалось из его уст.

– И чем он занимается?

– Фотограф. Был у вдовы Толстого, фотографировал картины да гобелены, что «красный граф» при жизни на людском горе скопил… И рассказал прелюбопытную штуку. Говорит, у нее великое множество бриллиантовых побрякушек.

– Это правда. Она бабка богатая. Была у нас в Доме моделей недавно – так светилась вся как новогодняя елка. И зачем ей такие богатства, когда все равно детей нет? В фонд Союза писателей пожертвовать хочет, что ли?

– Правда нет детей?

– Вроде нет. А тебе– то что?

– Ну так, интересно. Помнишь, ты рассказывал мне про своего друга из Одессы по кличке… «Котовский» что ли?

– Толян? Да, помню. Вор знатный. Из– под носа что хочешь утащит, а ты и ухом не поведешь.

– А почему его так прозвали?

– Ха… Да он из зала суда через окно сбежал, прямо как легендарный комдив. Вот и повелось… Да ты не думай, он уж отсидел свое. Сейчас свободен… И голоден. Вот, на днях письмо от него получил.

– Голоден – это хорошо…

Мишка бросил сигарету, навис над ней и посмотрел прямо в глаза:

– О чем это ты? Тебе, что, меня не хватает?

– Да ну что ты, дурачок. Просто думаю. Ему заняться нечем, а талант есть. У меня – право выезда за рубеж и, соответственно, возможность протащить все это через границу, чтобы продать с наваром. А она богатая и все богатство пропадает. Да и доступ в ее квартиру мы через моего Ленечку запросто можем получить… Кстати, мне кажется, он все еще в меня влюблен…

– Ты думаешь о том же, о чем и я? – хитро улыбнулся молодой человек.

– Точно. Завтра же беги на почтамт и звони своему Котовскому, пусть приезжает. Есть для него работенка.

– А для меня?

– И для тебя.

Азарт взыграл в крови обоих – и они снова набросились друг на друга, совершенно теряя счет времени и невзирая на усталость, которую, казалось, как рукой сняло.

Пару дней спустя Мишка уже встречал на Казанском вокзале молодого человека, как две капли воды похожего на шустрого милиционера, с которым вдова Алексея Толстого встретится через десять дней. А Вероника Сенье сидела в компании Лени Лернера в маленьком кафе– мороженом на Цветном бульваре.

– Поздравляю, Ленечка, есть для тебя работа.

– Отлично. Заказ для твоего мужа?

– Почти. Для меня. Ты ведь готов на поступок ради прекрасной дамы?

– Спрашиваешь.

– Навар будет приличный, обещаю. Не работать сможешь до конца жизни… – говорила Сенье, но Лернер ее уже не слушал. Сам того не подозревая, только что, в пасмурный осенний день 1980 года, он заключил сделку с дьяволом.

09 декабря 1980 года, Москва, Спиридоновка, музей – квартира писателя Алексея Толстого

Колесниченко появился в квартире писателя, в которой уже несколько дней подряд велись активные следственные и оперативные мероприятия, ныне уже вступившие в завершающую, слабую фазу, в 10 часов утра – решил не приезжать особенно рано, чтобы не будить и без того измотанных событиями последних дней старух, но для порядку посетить место преступления все же следовало. Хотя бы для того, чтобы дать команду милиции снять печать с кабинета писателя, убрать отовсюду таблички «вещественное доказательство», и вообще позволить настрадавшимся женщинам жить в своей квартире нормальной, полноценной жизнью – если, конечно, таковая была возможна после случившегося. Глядя на хозяйку – заслуженную во всех смыслах старуху, – следователь понимал, что главная трагедия ее состоит сейчас не в том, что похитили драгоценности, к которым она, как советский человек, если и питала, то чисто мемориальную, памятную любовь; а в том, что преступники посягнули на святое – на память писателя, бывшего для нее всем при жизни и оставшегося всем после смерти. За два часа, проведенные с ней, Колесниченко узнал о жизни и творчестве Алексея Толстого столько, сколько не узнал за весь курс школьной программы, едва ли не каждый год включавшей его произведения в литературные хрестоматии и учебники. Она рассказывала беспрестанно о нем, о его дружбе с Горьким, Фединым, еще какими– то писателями, о которых Владимир Иванович впервые в жизни слышал, с таким упоением, с каким преданный своей работе музейный хранитель приоткрывает завесу исторической тайны над артефактами прошлого. При этом ему безразлично, в чем он одет, голоден он или сыт, и вообще, интересно ли все то, о чем он повествует. Он упоен собой – так же упоена собой была Людмила Ильинична, у которой ее покойный обожаемый муж не сходил с уст. Такое отношение ее к великому писателю можно было, пожалуй, объяснить, их огромной разницей в возрасте и тем безграничным уважением, что она к нему питала, но при все при этом факт оставался фактом – для нее свято было все, чего касался, с чем работал и о чем думал этот, без сомнения, великий человек. И потому ограбление, в ходе которого такому вандалистскому осквернению подверглись исторические, музейные, литературные святыни, было для нее равносильно смертной казни. Видавший виды следователь верил – она не притворяется. Потому только, что старому человеку притворяться незачем, да и не сумеет он сделать это так правдиво. Ему стало искренне жаль вдову писателя, и именно понимая, что слезами горю не поможешь и пора переходить к активным действиям, он приступил к ее допросу.