Флетчер Нибел: Вторжение

— Выпьешь? — спросил Тим. Он поднялся с кресла и подошёл к бару, переделанному из старинной кухонной стойки с рукомойником и мраморным верхом.

— Нет, — сказала Лиз, — да и тебе больше не надо. Ты уже пропустил четыре порции.

— Спасибо, что считала. Но ты помнишь, что сегодня субботний вечер? — Он налил джин в высокий стакан со льдом. Тоник зашипел, когда он открывал бутылку, и струя попала ему на руки.

— Очень хорошо, — сказала она. — В таком случае, налей и мне. Если уж ты всё залил…

— Всего лишь чуть отсырело, Пусс.

«Ловко выкручивается», — подумала Лиз; он старается обезоружить её, пустив в ход ласкательное прозвище. В стычках она всегда была Лиз, а в редких сражениях — Элизабет. Тим стремится избежать конфронтации. Она испытала тихое негодование от такой его тактики.

Он протянул ей стакан. Напиток ещё слегка шипел, и среди кубиков льда плавала зеленоватая долька лимона. Сев, он с простодушной улыбкой повернулся к ней.

— Мне нравится эта твоя причёска, — сказал он.

— Я не собираюсь обсуждать её.

— Ах, вот как! — Он сделал глоток, наблюдая за признаками шторма, отметил появление новых и вернулся на нейтральную почву. — Во сколько дети возвращаются домой?

Примерно в четверть десятого, — ответила она, поднеся к свету лампы маленькие продолговатые наручные часики в золотом корпусе и на золотом же браслете. — Уже восемь. Пегги доставит их.

Пятилетний Скотт и Холли, которая была на год младше, веселились на дне рождения у дочери Пегги Абингдон, дети ходили в одну школу Монтессори. Обычно их сопровождала Вивика, живущая в доме шведская гувернантка, но, получив месяц отпуска, та уехала в Стокгольм. В Фейрхилле началось время отпусков. Неделю тому назад ушёл Фред, садовник. Работала только Дора, уборщица, которая посещала их пять дней в неделю. Она придёт в понедельник утром. Дора никогда не пропускала работы.

— После девяти поздновато для детей, — сказал Тим. Эта мысль раньше не посещала его.

— Не в первый раз, — ответила она. — С ними ничего не случится.

Тим слегка приподнял стакан, обращаясь к ней.

— Прекрасное платье и всё прочее. Это новое?

— Тим, я его надевала, самое малое, раз десять. — На ней было синее джинсовое платье с большими вшитыми карманами и с подолом, обрезанным на дюйм выше колен. Оно было простым и скромным, но за его непритязательность она выложила 185 долларов в новом итальянском «бутике» на Шестьдесят четвёртой стрит в Нью-Йорке. — И мне бы не хотелось сегодня говорить о нарядах.

— О’кей, Лиз. — Он обиженно поднял стакан, глядя на неё поверх его ободка. Очевидно, стычки не избежать.

— Тим, я не могу понять, почему ты так стараешься унизить всё, во что я верю, когда ты впадаешь в своё псевдосерьёзное настроение. Я думаю, что это мелочность.

— О чём мы, собственно, говорим? — Он явно не хотел вступать в спор, но насторожился.

— Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. Мы говорим о тех глупостях, что ты себе позволил у Бретертонов. — Она непроизвольно сделала глоток джина с тоником.

— Ах, ты говоришь об этих мелкотравчатых либералах?

— А ты о чём-то другом? Всё это имело целью представить в глупом свете твою жену, а я этого не терплю, повторяю — не терплю.

— Да вовсе я не говорил о тебе. Я говорил об этих клубменах, критиках и болтунах, которые толком сами не знают, во что они верят.

Она возмущённо фыркнула.

— Ты упоминал планирование семьи. Это моё. И, Господи, ты так покровительственно вспоминал Федералистов Объединённого Мира. Это тоже моё. Не говоря уж о движении «Равенство сейчас». На тот случай, если ты не в курсе, это тоже моё… Тим, если ты хочешь оспаривать мои взгляды, давай заниматься этим с глазу на глаз, вместо того, чтобы подкалывать меня перед другими людьми, делая вид, что ты говоришь в общем и целом.

— Но ведь ты сама не отрицаешь, что о тебе я речи не вёл, не так ли? — Его восхитило собственное примиренческое настроение, и он выдавил улыбку. — Я специально подчеркнул, что имею в виду показушников, которые любят гарцевать на публике.

— Ты со своей софистикой! — взорвалась она. — Всем известно, как ты стараешься унизить свою жену. Ты специально уязвляешь всё, чем я занимаюсь, не так ли? И почему, кстати, ты так пережимаешь с эмоциями? Я считаю, если бы ты хотел узнать, что я думаю, Тим, ты не постеснялся бы честно дать мне знать об этом. Но ты боишься, что это может проделать дыры в той безукоризненной оболочке, которая именуется Тимоти Кроуфорд.