Чингиз Абдуллаев: Тождественность любви и ненависти

– Не может быть, – прошептал Чхеидзе, – спустя столько лет. Не может быть.

Он шагнул к цыганке, которая уже обратила на него внимание. Она видела, что его сопровождают сразу несколько человек, и сразу поняла, что этот неизвестный мужчина обладает властью и деньгами.

– Здравствуй, – сказал Давид Георгиевич, все еще не веря своим глазам, – как тебя зовут?

– Как назовешь, так и назовут, – улыбнулась цыганка, показывая свои желто-коричневые зубы, – что тебе нужно, дорогой? Что ты от меня хочешь?

– Как тебя зовут? – уже более нетерпеливо спросил Чхеидзе. – Виолеттой?

– Такое у меня имя, родимый. А ты откуда его знаешь? Мы с тобой разве раньше встречались? И зачем тебе мое имя?

– Виолетта, – задумчиво произнес Давид Георгиевич, – ты меня не помнишь?

– Нет, родной, не помню. Скажи, зачем пришел, и я, может быть, вспомню. Что тебе нужно?

– Можешь погадать мне, – предложил Чхеидзе. Он видел, как на них обращают внимание проходившие люди, некоторые даже останавливались. Другие замедляли шаг. Двое мощных телохранителей и Вебер отсекали любопытных, но этим только привлекали внимание.

– Давай руку, – предложила цыганка, – что ты хочешь узнать?

– Что будет со мной в ближайшие двенадцать лет? – весело спросил Давид Георгиевич.

Она взяла его руку, посмотрела. Затем взглянула ему в глаза. Вздрогнула. Если она была актрисой, то актрисой талантливой. Она отпустила его руку. Слишком поспешно. Почти отталкивая от себя его руку.

– В другой раз погадаю, – улыбка у нее получилась вымученной.

– Сейчас, – упрямо возразил Чхеидзе.

– Не нужно, – было очевидно, что она смущена. Или немного растеряна.

Он достал из кармана две зеленые сотенные бумажки в евро. Протянул ей. Она покачала головой.

– Не нужно, – прошептала она, – ничего не нужно.

Он снова полез в карман и достал купюру в пятьсот евро. Это были очень большие деньги. Не убирая прежних двести, он протянул все три купюры цыганке.

– Скажи, – уже нервничая, твердо сказал Чхеидзе, – мне нужно знать, когда я снова здесь появлюсь. Я поэтому спустился вниз, чтобы у тебя все узнать. Если скажешь, что снова через двенадцать лет, я не стану заключать своего контракта. Скажи, что ты там увидела.

– Ты пожалеешь, – неожиданно произнесла она, – не всегда нужно знать заранее свою судьбу. Ты пожалеешь, что так настаивал.

– Говори, – он присоединил еще одну купюру в пятьсот евро и почти силой засунул ей деньги в руку.

Самойлов даже крякнул от досады. Он не успел остановить гостя и теперь переживал из-за того, что тот заплатил этой нищей аферистке такую крупную сумму денег.

– Хорошо, – она взяла деньги, спрятав их куда-то под куртку, затем подняла его руку, и еще десять или пятнадцать секунд рассматривала его ладонь. Затем медленно опустила его руку и мрачно изрекла:

– Сегодня не садись в машину на свое обычное место. Сядь впереди, так будет лучше. И ты проживешь еще два лишних дня.

– И все ради двух дней? – улыбнулся Давид Георгиевич. – Скажи лучше, когда я приеду снова в Москву?

– Никогда, – ответила она, глядя ему в глаза, – ты отсюда не уедешь. Тебя похоронят в этом городе.

– Хватит говорить глупости, – попытался вмешаться Самойлов, но Чхеидзе перехватил его руку.

– Говори дальше, – потребовал он.

– Тебя убьют через два дня, – сообщила цыганка, – и уже никто не в силах этому помешать. Даже если ты уедешь отсюда. Никто не сможет помешать.

– Заканчивай, – разозлился Самойлов, – что за чушь ты несешь. Получила свои деньги и убирайся. Зачем говоришь такие глупости?

– Проверишь сегодня, – упрямо сказала цыганка, не обращая внимание на остальных, – спасибо тебе за деньги. И ты тоже не дергайся, – посоветовала она Самойлову, – я твою руку не смотрела. Но у тебя все на лице написано. Сначала все хорошо будет, в гору пойдешь, большим начальником станешь. А потом разоришься. Не по тебе это место. Не для тебя.

– Пошла ты... – уже не сдерживаясь, выругался Самойлов.

– Помни, что я сказала, – цыганка повернулась, чтобы уйти. Но Чхеидзе остановил ее.

– А изменить твое предсказание можно? – глухо спросил он.

– Если сядешь не на свое место, то изменишь. На два дня, – уверенно сказала она, – и больше ничего изменить нельзя. А теперь прощай.

Она повернулась и Давид Георгиевич не успел больше ничего добавить. Он ошеломленно смотрел, как она исчезает где-то в проходе. Через несколько секунд он обернулся к Самойлову и, чуть запинаясь, спросил: