Лев Гурский - Убить президента

Пустой пистолет я засунул в сливной бачок и покинул наконец уютное заведение. В подземном переходе почти никого не было. Только какой-то низенький старичок, увидя меня выходящим из дверей, близоруко рванулся было в сторону сортира. Очевидно, он вообразил, что эпоха смены фановых труб благополучно завершилась.

– Ремонт, гражданин! – строгим голосом остановил я его. – Туалет временно не работает.

Хозяйским жестом я нацепил обратно фальшивый замок и, посвистывая, вошел в метро. На какую-то секунду у меня мелькнула мысль предъявить замотанной контролерше волшебную желтую карточку с надписью Кремль. Но я быстро одумался и конспиративно бросил жетон.

Новую квартиру нашел для меня Андрей почти три месяца назад, как только Этот Господин поставил на свое зеро и выиграл – сгреб все жетоны с зеленого сукна. Дем.Альянс никто не преследовал, но я-то знала, что рано или поздно нас всех будут прислонять к стенке и пора переходить на нелегальное положение. Три месяца назад трусливые бараны, мои бывшие друзья, пустились со мною в затяжной спор. Уместно ли, мол, подполье в демократической стране? Не лучше ли все оставить как есть: митинги, газетки, петиции? Я сказала им, что в их устах слово «демократия» звучит просто неприлично. И что когда я именно от них это слово слышу, мне хочется схватиться за пистолет. Обладатель опереточного имени Андрон Сигизмундович, напыщенный демагог Воскресенский, поблескивая своим пенсне – которое будто бы делало его похожим на Чехова, – завел свою тягомотину из чеховских цитат. Мол, никто не знает настоящей правды – и тем более я, Лера Старосельская. Для Чехова месье Воскресенский слишком разъел лицо, отчего вместе со своим дурацким пенсне сделался похож не на Антона, а на Лаврентия Павловича.

Я сказала, что даже у Чехова дядя Ваня стрелял в профессора Серебрякова из пистолета, а уж Этот Господин поопаснее зануды профессора. И еще я сказала мистеру Воскресенскому, что если на сцене в первом акте висит ружье, то в последнем оно обязательно выстрелит. И пусть уж лучше выстрелит по делу, чем в потолок.

Пан Воскресенский назвал меня эсеркой и дрожащим козлиным голосом объявил, что никакой нелегальщиной заниматься он не будет и никому не советует. Комната, в которой состоялся этот исторический разговор, была вся уставлена стеллажами с книгами. На столике возле окна примостились компьютер и факс. В углу возвышался хороший телевизор «Хитачи». В столовой, как я знала, стоял отличный беккеровский рояль. В коридоре белел холодильник «Розенлев», доверху набитый коньяком «Камю».

– Камю, – сказала я Воскресенскому, и тот машинально сделал движение в сторону своего холодильника. Как видно, он решил откупиться от Леры Старосельской бутылкой коньяка. Коньяка ему, конечно, тоже было жалко, но… – Да нет, – остановила я его. – Ты меня не понял, Андрон. Камю, роман «Чума». Все твое хрупкое благополучие есть пир во время чумы. Ты ведь сам не очень веришь, что все обойдется. Но тебе до слез не хочется бросать все это – книги, картины, коньяк – и забиваться на конспиративную квартиру. Знаешь, почему многие евреи после прихода к власти Гитлера не покинули сразу Германию? Они почти все учили своих детей музыке, у них почти у всех было пианино. Через границы тяжелые инструменты везти было нельзя, но и бросать не хотелось. А на чем ребенок будет играть? Он ведь такой способный!… А потом приходили штурмовики и разбивали пианино вместе с человеческими головами…

– Что ты такое несешь? – забормотал Андрон, тревожно поглядывая в сторону столовой. Словно он хотел удостовериться, что его драгоценный рояль пока цел. – Какие у нас штурмовики? Где ты их взяла?

Я могла бы напомнить этому трусливому червячку про ребятишек Додолева, Белякина и Карташова, или про гестапистых пареньков из нового Управления Охраны, или про наших дорогих соколов из маленькой личной армии Этого Господина – этакого зародыша будущего Sturmbateilung'a. Хорошо, если они передерутся между собой. А ну как объединятся?

Однако вместо этого я сказала:

– Ладно, допустим, не штурмовики. Придут аккуратные фискалы из гэбухи. Рояль разбивать не будут, книжки жечь не будут. Все внесут в протокол и передадут в казну. А тебя вежливенько в лагерь, на нары. За невосторженный образ мыслей. Не любишь Господина Президента – в лагерь. Или полюбишь?

– Уходи, – глухо сказал мне тогда Воскресенский. – Слушать тебя не хочу. Не хочу, не хочу… – бубнил он за моей спиной, тщательно закрывая за мной тяжелую дверь. Я приложила ухо к двери. Из-за нее все еще доносился бубнеж, словно Андрон уже забыл, что я ушла, и продолжал в одиночку спор со мной…