Леонид Млечин: "Хризантема" пока не расцвела

В недавно построенном аэропорту Нарита было еще немноголюдно. И Такаса поспешил смешаться с группой туристов, отправлявшихся, судя по всему, в Южную Корею. В основном мужчины его возраста, радостно возбужденные, предвкушающие отпускные радости холостой и более дешевой, чем на родине, жизни. Билет до Сеула стоит недорого, и многие отправлялись туда шить костюмы и лечить зубы (то и другое обходилось значительно дешевле, чем в Японии).

В буфете Такаса заказал кофе и, присев за столик, не торопясь, выпил его. Впрочем, ему не пришлось ждать долго.

— Доброе утро, Такаса-сан! Как поживаете?'

Как обычно, Куихара подобрался откуда-то сзади и неожиданно склонился над ним, скаля в улыбке крепкие зубы.

— Садитесь, Куихара-сан.

Куихара, не переставая улыбаться, присел рядом, вытащил пачку «Севен старс», щелкнул зажигалкой. Одновременно неприметным движением извлек из кармана продолговатый конверт.

— Здесь билет и записка с названием гостиницы. Это маленький отель в чисто японском духе. По-моему, там по-прежнему водные процедуры принимают вместе: и мужчины и женщины.

Такаса презрительно покосился на собеседника. Но тот не смутился, а как ни в чем не бывало продолжал:

— Наши люди займут весь второй этаж.

— Хорошо. Теперь выслушайте меня внимательно. Произошло, — Такаса помедлил, подбирая подходящее выражение, — малоприятное событие. За этим делом надо проследить. Сегодня ночью…

Куихара подался вперед, стараясь не пропустить ни слова. Этому человеку, которого Такаса терпеть не мог, не хотелось рассказывать о Митико. Но ни с кем больше вступать в контакт было нельзя, а принять кой-какие меры следовало. Поэтому он кратко сообщил Куихара об убийстве. В конце концов улаживали и более неприятные истории.

— …Надо, чтобы в полиции это дело попало к надежному человеку. Пусть в полицейском управлении нам окажут эту услугу, важно лишь замедлить следствие, а потом…

— Сделаем.

Объявили посадку. Такаса встал и, не прощаясь, ушел. Позже поднялся и Куихара.

Комура опять проснулся рано. Началось это года два назад. Он пытался бороться с бессонницей, подолгу ворочался, сминая простыню в гармошку, прятал голову под подушку, затыкал уши мягкой воскообразной массой, делавшей окружающий мир бесшумным и нереальным, — не помогало. Вернуться в спасительный сон не удавалось.

Со временем он приспособился: сразу поднимался, стараясь не разбудить жену, по привычке делал несколько приседаний. В университете у него был второй дан [1] Дан — спортивный разряд в каратэ. Второй дан — показатель довольно высокого мастерства. по каратэ, да и позже, уже во время работы в главном полицейском управлении, коллеги порой собирались, чтобы посмотреть на его невиданные ранее в японской полиции трюки. В стремительном прыжке, выбивая ногой оконное стекло, Комура одновременно безошибочно всаживал пулю за пулей в установленную в зале учебного центра мишень. Его профессиональным искусством начальство «угощало» высокопоставленных гостей, доказывая, что квалификация японских полицейских не уступает американским стандартам.

Теперь он обрывает разговор, когда кто-нибудь из старых товарищей ударяется в воспоминания. В сегодняшнем Комура, располневшем, с обрюзгшим лицом, растерявшем былую ловкость и быстроту, с трудом можно узнать молодого любимца всего управления. А прошло всего лишь двенадцать лет. Теперь он выглядит куда старше своих тридцати девяти.

Позевывая, разминая затекшие мускулы шеи, Комура направился на кухню, стараясь не шуметь, приготовил завтрак. Раньше жена ни за что не позволила бы ему подойти к плите («Не мужское это дело»), а теперь смирилась. Многое изменилось в их семье.

Делал все Комура не торопясь: времени-то достаточно. До работы и а магазинчик заглянет и порядок наведет. Соседки сколько раз говорили Акико, что лучшего мужа трудно себе и представить. Но она с грустью выслушивала эти восторги. Просыпаясь одновременно с мужем, продолжала лежать, притворяясь спящей. Акико знала, что он предпочитает одиночество, особенно по утрам.

Комура привел кухню в идеальное состояние, восхитившее бы любую домохозяйку, огляделся, можно ли еще что-нибудь сделать, и нехотя пошел одеваться. Меняя легкое и удобное кимоно на темный европейский костюм, дзори [2] Дзори — сандалии из соломы или бамбука. на черные туфли (несмотря на прихоти моды — неизменно остроносые и на тонкой подошве), повязывая галстук, он словно втискивал себя в тесные и неудобные рамки неотвратимо наступающего дня.