Томас Гиффорд: Преторианец

Подали паштет и довольно причудливый кларет с оборочками пыли на круглых плечах бутылки. Годвин обратился к услужливому Морису с мольбой о чем-нибудь холодном, ради бога, со льдом. Ему необходимо означенное, чтобы голова удержалась на плечах.

— Монк, — начал он, вспоминая, как несколько лет назад Вардан пришел к нему с рассказом о забеременевшей девице. — Ну вот, я загнал себя в тупик…

Он замолчал. Что, черт возьми, должно означать это выражение?

— Ах-х… Звучит театрально, правда? Не попробовать ли нам перейти на разговорный английский?

— Это действительно женщина.

— И вам нужно исповедоваться. Но наличие женщины — обычно повод для колокольного перезвона и общей радости. Откуда такое уныние?

Ресторан был почти полон, огонь в камине уходил в трубу, из бара в соседнем зале доносился шум, обрывки песни. Годвин заметил троих, сидевших в уютной кабинке в углу, и почувствовал, как при виде их бешено забилось сердце. Он отвернулся, цепляясь за успокоительную болтовню Вардана.

— Что, аппетитная новая знакомая?

— Не совсем так. Я знаю ее уже давно. А теперь познакомился заново. — Он вздохнул. — Я плохо излагаю. Это сложная история, Монк, и вы, боюсь, единственный, кому я могу ее рассказать.

— А как насчет старого друга Расмуссена?

Хитрая улыбочка.

— Ну, видите ли, он сам участвует в этой истории… Поверьте, есть очень веские причины не вмешивать в нее Клайда.

— Верю на слово, старина. Надо полагать, я с ней не знаком…

— Наоборот, вы ее знаете. И ее мужа тоже.

— Ах-х, картина, хотя и смутная, начинает понемногу проясняться.

— Она здесь, в зале.

Появился Морис с бокалом, до краев полным льдинок, джина и с капелькой горького тоника. После первого же глотка этого джина Годвин готов был поклясться, что чувствует, как лопаются сосудики в белках глаз.

— Сейчас, здесь? С мужем?

Годвин кивнул. Он рискнул снова оглянуться, надеясь, что не встретится с ней взглядом. Сцилла и Макс Худ ужинали в темном углу с драматургом Стефаном Либерманом, евреем, эмигрировавшим из Германии. Или из Австрии. А может, и из Франции. Годвин пару раз встречался с ним на приемах. Либерман, кажется, брал литературную общину штурмом. Он уже успел позавтракать в «Рице» с Ноэлем Коуардом в окружении фотографов.

— Вы собираетесь открыть, кто она? Или надо угадать? Если не будет приза, я не играю.

— Вот она, там, в углу.

Вардан всмотрелся сквозь толпу, сквозь колеблющиеся тени и отблески огня. Его губы медленно разошлись на дюйм, открыв длинные лошадиные зубы. Монокль выскочил из глазницы и закачался на шелковой ленточке.

— Ничего себе! — тихо воскликнул он. — Не может быть, чтобы вы имели в виду Сциллу Худ… Да, да, конечно, может. Ну и хитрый же вы лис. Очень хитрый. Из самых хитрых на сегодняшний день. Подумать только… Сцилла Худ.

Он оторвал взгляд от лица Годвина и посмотрел в угол.

— И отважный же вы парень, честно говоря. Мое почтение к вашей отваге растет на глазах. Хоть это и безумие. Вот что значит американец!

— Отважный? Какого черта?

— А как еще назвать человека, который наставляет рога легенде в человеческом облике? Герою Большой войны? Человеку, который скакал на верблюде полевую руку от Лоуренса? Вы, должно быть, сошли с ума или влюблены. Макс Худ мастер резать народ своим верным кинжалом.

— Он и голыми руками справляется, — пробормотал Годвин.

— Не суть важно. Конец один. Так кто вы — безумец или влюбленный?

— Одержимый. Одурел от страсти. Знаете, кто я на самом деле такой, Монк? Я человек, мечты которого сбылись…

— Вы могли бы поступить самым благоразумным в таких случаях образом — оставить ее и сочинять любовные сонеты. Самое безопасное средство.

— К чертям сонеты. Она почти моя. Чертова каша. Так вы ее знаете?

— En passant.[2] Мимолетно (фр.). Макса знаю лучше. Уинстон в нем души не чает. «Нам нужно побольше таких людей, как Макс Худ!» — этот крик витает вокруг дома номер 10 по Даунинг-стрит. [3] В доме номер 10 по Даунинг-стрит проживал У. Черчилль. — Здесь и далее примеч. ред. По-моему, он видит в Худе себя в молодости.

Монк рано, еще до тридцатилетия, добился успеха как историк с несколькими научными публикациями, но в последние годы его притягивал мир политики. Он проявил немалую прозорливость, еще в середине тридцатых угадав звезду Уинстона Черчилля, которая в то время горела удивительно тускло, почти погасла, и перспективы этого великого человека было не различить простым глазом. Но Монк подпал под его обаяние. Теперь стало очевидно, что он великолепно разыграл свои карты. Он был близок к премьер-министру, хотя относительно степени этой близости посвященные наблюдатели расходились во мнениях. Он не занимал никакого официального поста. Но Годвину было известно, что связь между этими двумя была более весомой и прочной, чем догадывалось большинство.