Дмитрий Дивеевский - Альфа и Омега

Филофей Никитич, понимая плохое состояние здоровья Булая, в спор с ним особенно не ввязывался, но все-таки замечал, что жизнь менять надо, потому как отстаем от Запада.

– Может и надо, – волновался Булай, – кто спорит! Я и сам за это стою. Но не пронькины же ее должны менять, чуешь? А у нас по всей стране пронькины во главе перестройки скачут! Они же перевертыши. И сам Горбатый такой же пронькин! Ты вспомни, Филя, большевиков. Серьезные были люди, за убеждения на виселицу шли. А эти что? Я намедни видел по телевизору, как какой-то режиссеришка из Ленкома свой партбилет прилюдно жег. И уж так морду свою от омерзения перекосил, что прямо поверишь, будто его в эту гнусную организацию за рога притащили. Это же проституирующий лишай, Филя! Вчера на КПСС проституировал, сейчас на другую партию переползает. Совсем народ ослеп, коли таким пронькиным верит!

Бричкин осторожно отвечал, что, конечно, в перестройке разные люди участвуют, есть и примазавшиеся. Но обновление жизни всегда дело непростое.

Булай глядел на него усталым больным взглядом и сипел ослабшим голосом:

– Эх, Филофей! Хотел бы я, чтобы и в правду у нас обновление было! Только чудится мне, что это не обновление, а сплошная дуриловка. Ведь этим горлопанам одно надо: так жизнь перевернуть, чтобы самим кусок пожирней отхватить. И нас при этом совсем запутать. А мы не видим ничего, потому что Господь нам безумные метания попустил. Возгордились, веру потеряли, себя выше Бога поставили. Вот и получаем сполна! Перед всем миром в шутов гороховых превратились. Другие нации свою страну кирпичик к кирпичику строят. А мы строим и валим, строим и валим. Ты скажи, был ли на свете хоть один народ, чтобы такое учинял? В тридцать втором году сестрица моя покойная, Нюрка-комсомолка, себе тропинку от дороги до дома иконами вымостила. И не она одна. Разве еще где-нибудь, кроме России такое возможно? Я не о вождях говорю, которые храмы взрывать приказывали, а о сеструхе своей с тремя классами образования. Ты ничего в этом случае особенного не видишь? То-то и оно, что для любого нормального народа это – случай умопомешательства, а для нас с тобой – ничего особенного. У нас в головах всесоюзный бардак, Филя. Вот и сейчас на трибуне безмозглый болтун кудахчет, а мы все, как дурачки, радуемся: ура! перестройка, будем в Европах жить! Попомни мое слово: я помру скоро, а ты в Европах точно жить не будешь. А будешь ты у пронькиных в батраках ходить, Филя, в самых что ни на есть презренных батраках.

Не хотел Филофей разделять с Булаем таких нерадостных взглядов, потому что имелась у него надежда на улучшение. Так и ушел его дружок, едва буркнув «прощай», и, как оказалось, ушел навсегда.

В доме Булая беспамятно рыдала вдова, у гроба молча сменяли друг друга родные и близкие, перешептывались посетители. В изголовье замер Данила, старший сын умершего. Он приехал рано утром, и под глазами его темнели круги от бессонной ночи. Смерть отца вырвала его из ГДР, где он недавно начал свою очередную командировку в резидентуре советской разведки.

Филофей своих детей не имел и по-хорошему завидовал Всеволоду. Тот выпустил в свет славных ребят, а старший уже много лет работал за рубежом, объездил полмира и слыл в Окоянове удачливым человеком. Когда Данила вышел на улицу немного отдышаться от навалившей тоски, Филофей последовал за ним. Маленький, в очках с толстыми линзами и заросшими старческим волосом ушами, он подошел к Даниле бочком, сумрачно пошмыгивая носом.

– Здравствуйте, Данила Всеволодович, чаю, припоминаете меня, старика?

– Отчего же, Филофей Никитич, конечно, помню.

– Мы ведь с отцом Вашим последние годы много общались. Можно сказать, приятельствовали. Ох, как тяжело его провожать. Нет возможности выразить.

Филофей достал скомканный носовой паток и вытер выступившие слезы.

– А Вы как живете, в Москве или где?

– Я опять за границей сейчас. В Германии.

– В Западной или в Восточной?

– В Восточной, Филофей Никитич. Там сейчас самые главные дела творятся.

– Ты смотри, а я думал, главные дела сейчас у нас творятся. Ведь такое полоумство, что слов нет!

– Вы правы, конечно, только это не по моей епархии. Моя работа на чужбине.

– Мне, старому, видать, этого не уразуметь, да уж ладно. Хотелось бы мне с Вами подробнее пообщаться. Тут у меня в музее просто чудеса происходят, право слово. И посоветоваться не с кем.

– Что за чудеса такие могут в нашем краеведческом музее происходить, там ведь одни экспонаты?