Старик проснулся в полночь, когда у окна послышался шорох и в комнату ворвался ночной воздух.
Комиссар зажег свет не сразу, а пораздумал над тем, что происходит. Наконец он разобрал, что жалюзи медленно подняли вверх. Темнота, окружавшая его, немного осветилась, в неясном свете призрачно надулись занавески, затем он услышал, как жалюзи опять осторожно опустили. Его вновь окружила непроницаемая темнота полночи; однако он почувствовал, как какая-то фигура двинулась от окна к нему.
— Наконец-то, — сказал Берлах. — Наконец-то это ты, Гулливер, — и включил ночную лампу.
В комнате стоял в старом, запятнанном и изорванном сюртуке огромный человек, освещенный красным светом лампы.
Старик откинулся на подушки, сложив руки за головой.
— Я уже подумывал о том, что ты меня посетишь сегодня ночью. И уж, конечно, представлял себе, как ты умеешь лазить по фасадам домов, — сказал он.
— Ты мой друг, — ответил гость, — поэтому я и пришел.
У него была крупная лысая голова, руки, покрытые ужасными шрамами, свидетельствовавшими о бесчеловечных истязаниях, однако ничто не могло уничтожить величие лица этого человека. Гигант стоял в комнате, не двигаясь, легко наклонившись вперед, опустив руки; его тень призрачно лежала на занавесках, бриллиантовые глаза без ресниц с непоколебимой ясностью смотрели на старика.
— Откуда ты знаешь, что мне необходимо быть в Берне? — послышалось из разбитого, почти безгубого рта; в манере говорить чувствовалось, что он владеет многими языками, однако его немецкий был почти без акцента. — Гулливер не оставляет следов.
— Любой оставляет следы, — возразил комиссар. — Я могу сказать, какой оставляешь ты. Когда ты в Берне, Файтельбах, у которого ты прячешься, публикует объявление, что продает старые книги и марки.
Гигант засмеялся:
— Великое искусство комиссара Берлаха состоит в том, чтобы находить простое.
— Вот ты и знаешь, где наследил, — сказал старик. — Что может быть хуже, чем следователь, разбалтывающий свои тайны.
— Для комиссара Берлаха я оставлю мой след. Файтельбах — бедняк. Он никогда не научится обделывать дела.
Могучий призрак сел у кровати старика. Он полез в карман пиджака, вытащил большую запыленную бутылку водки и два стакана.
— Водка, — сказал гигант. — Давай, комиссар, выпьем вместе, мы ведь уже выпивали вместе.
Берлах понюхал стакан. Он любил иногда выпить рюмку шнапса, но как быть с совестью? Он подумал, что доктор Хунгертобель очень удивится, если увидит все это: гиганта и шнапс, да еще в полночь, когда уже давно нужно спать.
Гигант наполнил оба стакана.
— Надеюсь, лезть по фасаду дома было не очень трудно, — сказал комиссар, наморщив лоб. — Этот способ проникновения не совсем укладывается в рамки закона.
— Гулливера не должны видеть, — отвечал гигант.
— В восемь часов уже совсем темно, и тебя ко мне, конечно, впустили бы. Здесь ведь нет полиции.
— Я превосходно лазаю по фасаду, — возразил пришелец и рассмеялся. — По водосточной трубе и затем по карнизу.
Берлах покачал головой:
— Будем считать, что моя совесть чиста. Тебе повезло, что я на пенсии. В противном случае я должен бы тебя арестовать. Почему бы тебе не выправить документы? — продолжал старик. — Хотя я сам их не очень чту, однако порядок должен быть во всем.
— Я умер, — отвечал великан. — Меня расстреляли фашисты.
Берлах замолчал. Он знал, о чем говорил гость. Мужчины сидели в спокойном кругу света лампы. Часы пробили полночь. Гулливер налил водку. Его глаза искрились каким-то странным весельем.
— В один прекрасный, погожий день сорок пятого года я вспоминаю еще маленькое белое облачко, наши друзья-эсэсовцы не заметили, как я, окровавленный, выбрался из кучи пятидесяти расстрелянных арестантов и заполз в сирень. С этого дня я жил в темноте усыпальниц и погребов, и только ночь видела мое лицо и этот бедный, изорванный сюртук. Это так. Немцы убили меня, и я прочел у моей бывшей арийской жены, она уже умерла, извещение о моей смерти, полученное по почте. Оно было написано по всем правилам школ, в которых воспитывается этот цивилизованный народ. Мертвый есть мертвый, кто бы он ни был. А мертвецам, комиссар, не нужны документы. Давай лучше выпьем. Выпьем за наше здоровье.
И они опорожнили стаканы. Человек в лохмотьях налил еще и, взглянув на комиссара прищуренными глазами, спросил:
— Что ты от меня хочешь, комиссар Берлах?
— Я бы хотел у тебя навести справку, — сказал Берлах.
Читать дальше