Фридрих Дюрренматт: Подозрение

В комнату вошел высокий полный Блатер, а Лютц ушел.

— Приветствую тебя, Блатер, — сказал Берлах полицейскому, часто работавшему у комиссара шофером. — Очень рад видеть тебя.

— Я тоже очень рад, — ответил тот. — Если бы вы знали, комиссар, как вас не хватает! Повсюду не хватает.

— Ну, Блатер, теперь на мое место придет Ретлисбергер и запоет по-своему. Это уж я себе представляю, — ответил старик.

— Скверно, — сказал полицейский. — Впрочем, я думаю, что Ретлисбергер будет тоже рад, когда вы выздоровеете.

Берлах спросил, не знает ли Блатер антикварного магазина на улице Мате, который принадлежит седобородому еврею Файтельбаху.

Блатер; утвердительно кивнул:

— Тот самый, с неизменными почтовыми марками на витрине.

— Сходи туда после полудня и скажи Файтельбаху, чтобы он прислал мне в Салем «Путешествия Гулливера». Это последняя услуга, которую ты можешь мне оказать.

— Ах, ту книгу с лилипутами и великанами? — удивился полицейский.

Берлах засмеялся.

— Знаешь, Блатер, я так люблю сказки!

В смехе комиссара было что-то загадочное; однако полицейский не отважился его расспрашивать.

Лютц позвонил еще в среду вечером, когда Хунгертобель сидел у постели друга. Немного позже он должен был оперировать и поэтому попросил сестру принести чашку кофе. В этот момент раздался телефонный звонок, прервавший их разговор.

Берлах снял трубку и стал внимательно слушать. Через некоторое время он сказал:

— Хорошо, Фавр, пришлите мне сюда весь материал, — затем повесил трубку. — Неле мертв, — промолвил он.

— Слава богу! — воскликнул Хунгертобель. — Мы должны это отпраздновать, — и закурил другую сигару. — Будем надеяться, что медсестра меня не увидит, — добавил он.

— Уже в полдень она собиралась мне прочесть нотацию, — сказал Берлах, — однако я сослался на тебя, и она ответила, что на тебя это очень похоже.

— Когда же Неле умер? — спросил врач.

— Десятого августа сорок пятого года. Установлено, что он покончил жизнь самоубийством при помощи яда в одном из гамбургских отелей, — ответил комиссар.

— Вот видишь, — кивнул Хунгертобель, — теперь остатки твоих подозрений развеются, как дым сигары.

Берлах следил за кольцами дыма, которые со смаком пускал Хунгертобель.

— Подозрения чрезвычайно трудно развеять, потому что они чрезвычайно легко возникают вновь, — ответил он задумчиво.

— Нет, комиссар неисправим, — засмеялся Хунгертобель. Он-то считал, что вся эта история не стоит выеденного яйца.

— Первая заповедь криминалиста, — ответил старик, а затем спросил: — Самуэль, ты был близко знаком с Эменбергером?

— Нет, — ответил Хунгертобель. — И, насколько мне известно, из наших студентов с ним не дружил никто. Ганс, я все время думаю об этой фотографии в «Лайфе». И знаешь, почему я принял этого зверя врача-эсэсовца за Эменбергера? Многого на фотографии не увидишь, и сходство должно исходить из наличия каких-то других фактов. Я уже давно не вспоминал одну историю, и не потому, что она произошла много лет назад, а оттого, что она отвратительна. Ты знаешь, Ганс, я однажды присутствовал при операции, которую сделал Эменбергер без наркоза. Это была как бы сцена из жизни ада, если таковой существует.

— Существует, — ответил Берлах. — Итак, Эменбергер однажды такое проделал?

— Тогда не было другого выхода, — продолжал врач, — а бедный парень, которого оперировали, жив до сих пор. Если ты его увидишь, он всеми святыми поклянется, что Эменбергер дьявол, и в общем будет не прав, ибо без Эменбергера он был бы мертв. Однако, честно говоря, я его понимаю. Это было ужасно…

— Как это произошло? — спросил Берлах.

Хунгертобель сделал последний глоток из чашки и зажег еще раз сигару.

— Собственно, волшебством это не было. В нашей профессии, как и в любой другой, чудес не бывает. Для этого нужен был перочинный нож, мужество и знание анатомии. Но вряд ли кто-нибудь из нас, молодых студентов, тогда отважился бы на это.

Нас было тогда пять медиков, и мы поднялись из Кинталя на массив Блюмлисальн. Уже не помню точно, куда мы совершали восхождение, поскольку никогда не был ни хорошим альпинистом, ни географом. Кажется, это было в июле 1908 года. Мне четко запомнилось жаркое лето. Мы заночевали в альпийской хижине, стоявшей на лугу.

Это странно, что больше всего на свете запомнилась эта хижина. Когда она мне снится, я просыпаюсь в холодном поту, хотя и не думаю о том, что в ней произошло. Конечно, она точно такая, как все остальные пастушьи хижины, пустующие зимой, а ужасное только плод моей фантазии. В детективных романах часто читают о хижинах, куда заманивают людей, потом истязают. Вот таким и остался в моей памяти этот пастуший дом. Вокруг него росли сосны, недалеко от двери был колодец. Бревна были не черными, а белесыми и гнилыми, повсюду в щелях росли грибы. Однако я точно помню необъяснимый ужас. Он охватил меня, когда мы приближались к стоявшей во впадине хижине по усеянному обломками скал лугу, на котором в это лето скот не пасли. Я убежден, что этот ужас охватил всех, исключая Эменбергера, Разговоры прекратились, все молчали. Темнеть начало, прежде чем мы достигли хижины, и наступавший вечер был страшен оттого, что в течение невыносимо долгого времени на всем этом безлюдном мире из снегов и камней лежал странный глубокий красный свет; смертельное неземное освещение, как на планете, движущейся от Солнца дальше, чем наша Земля, окрасило наши лица и руки.