Ричард Флэнаган - Узкая дорога на дальний север

Мой умысел – к закату парус править,

За грань его…

– шептал он, –

…и, прежде чем умру,

Быть там, где тонут западные звезды.

– Что он говорит? – спросила одна из сиделок.

– Бредит, – ответила другая. – Лучше доктора вызвать. Это или морфин, или конец, либо то, либо другое, либо и то и другое вместе. Кто ничего не говорит, кто дышать перестает, а кто бредит.

Пока политики, журналисты и бесшабашные радиоведущие состязались в составлении все более бестолковых панегириков про человека, которого никогда не понимали, его уносил сон в один-единственный день. День со Смугляком Гардинером и Джеком Радугой, с Крохой Мидлтоном. Миком Грином. Джеки Мирорски и Цыганом Ноланом. С малышом Ленни, отправляющимся домой к мамочке в Малли. С сотней его бойцов, пожимающих ему руку. С тысячью остальных, чьи имена всплывали в памяти, чьи имена ушли из нее навсегда, море лиц. Amie, amante, amour.

– Жизнь наслаивалась на жизнь, – бормотал он, и каждое слово звучало теперь как откровение, словно было написано для него, стихи его жизни и его жизнь в стихах.

И сколько мне моей осталось жизни?

Лишь краешек. Но каждый час спасен

От вечного молчания, и больше…

– И больше… и больше… – несколько строк он потерял где-то и больше уже не понимал, что это за стихи, кто их написал, настолько сейчас стихи стали им самим. – Вот он, серый призрак, – печально думал он, – или он вспоминал?.. ну да, вот оно:

И этот дух седой, томимый жаждой,

Вслед знанью мчать падучею звездой

За крайней гранью мысли человека.

И он ощутил стыд, ощутил утрату и ощутил, что его жизнь всегда и была только стыдом и утратой, уже будто бы свет светил, мать звала его: «Мальчик! Мальчик мой!» Но он не мог ее найти, он возвращался в ад, и из того ада не будет ему никогда исхода.

Ему вспомнилось лицо Линетт Мэйсон, когда она спала, и миниатюрные бутылочки с виски, которые он выпил, прежде чем уйти, и рисунок Кролика Хендрикса, на котором Смугляк Гардинер сидит в богатом кресле, по которому плывет серебряная рыбка, в том сирийском селеньице, где Рачку Берроузу с его будто у ехидны одолженными волосами суждено было рассыпаться в сирийскую пыль. Так или иначе, для него не имело значения, что рисунок уцелел и будет бесконечно распечатываться: ведь Рачок Берроуз исчез, и к его жизни сделались неприложимы никакое будущее, никакой смысл. Там над ним стоял кто-то в голубой форме. Дорриго хотел сказать ему, что он сожалеет, но когда раскрыл рот, оттуда лишь слюна потекла.

Он между тем мчался назад, во все убыстряющийся, бурлящий водоворотами поток людей, событий, мест, назад и кругом, и глубже, глубже, глубже в нарастающую горестную пляшущую бурю забытого и наполовину хранимого в памяти, историй, поэтических строк, лиц, непонятых жестов, растоптанной любви, красной камелии, рыдающего мужчины, церкви, отделанной изнутри деревом, женщин, света, похищенного им с солнца…

Он вспомнил еще одно стихотворение, увидел его во всей полноте, но не хотел ни видеть, ни знать его… Он видел горящие глаза Харона, глядящие прямо в его глаза, но он не хотел видеть Харона… Он ощутил вкус обола, который засовывают ему в рот, он ощущал пустоту, в которой становился…

– И наконец-то понял смысл этого стихотворения.

Его последние слова, по свидетельству санитара-суданца, были:

– Вперед, в наступление, благородный господин. В атаку на ветряную мельницу.

Он почувствовал, как петля капкана захлестнула ему горло, схватил ртом воздух и выпростал ногу из постели (та судорожно подергалась секунду-другую, сотрясая стальную кровать) – и умер.

Долгая ночь разрасталась, четвертушка луны продолжала неспешно взбираться по черным ступеням, ночь полнилась множеством стонов и храпов. В офицерскую палатку заявился Бонокс Бейкер с известием, что Смугляк Гардинер утонул. В свете керосиновой лампы Дорриго Эванс записал это в свой дневник как убийство. Слово казалось неподходящим. А какое бы не показалось? В маленьком зеркальце для бритья, что лежало рядом с дневником, он увидел свое пугающее отражение, седые неухоженные волосы, бешеные, горящие огнем глаза и грязную тряпку, повязанную на шее. Он что, паромщиком стал? Доктор перевернул зеркальце, спрятав изображение. Была почти полночь, он понимал, что должен попробовать хоть несколько часов поспать, поднабраться сил и прожить еще один день. Он хотел быть первым на плацу на рассвете, чтобы встретить ту сотню человек, когда они соберутся, и пожелать им всего доброго прежде, чем они уйдут.