Николай Леонов - Выстрел в спину

— По-вашему получается… — Шутин замялся и коротко закончил: — Мешаю. — Затем не удержался и добавил: — Не умышленно, конечно.

Гуров поднялся, обошел стол и положил перед Шутиным бумагу и ручку.

— Нам бы очень хотелось вас понять, Евгений Семенович. Не жалейте времени и бумаги, изложите как можно подробнее, зачем вы пришли на квартиру Ветрова и что там делали около часа.

Шутин хотел по привычке съязвить, сдержался, пожал лишь плечами, как бы говоря: ну что с вами, настырными, сделаешь, и стал писать.

Лева вынул из сейфа папку с документами и, делая вид, что читает их, углубился в размышления. Главное в этом человеке — уязвленное самолюбие, не дави на него, раскрывай его аккуратненько, шажок, еще полшага, затем еще чуть-чуть.

Шутин писал быстро и легко, думая о том, что сидевший напротив мальчик шустер и прямолинеен и ему никогда не постичь, что же на самом деле произошло.

Он писал неправду, понимая, что вновь смалодушничал. Не здесь, когда лгал, а тогда, с рукописью Павла Ветрова. Повесть, конечно, надо было переписать, а он лишь снял титульный лист: узнают стиль Ветрова — пойдет под его именем, не узнают — Шутин поставит свое. Отнес и испугался, поздно сообразив, что манера письма Ветрова широко известна, не разберутся в редакции — обнаружится подлог после выхода журнала. Еще хуже. Украсть не сумел по-умному, даже на это не гожусь, рассуждал он, расписываясь под своим объяснением.

— Пожалуйста. — Шутин протянул две красиво исписанные страницы.

Лева пробежал их мельком, спрятал в папку.

— Спасибо. Возможно, в прокуратуре…

— Понимаю, — перебил Шутин. — Меня будут официально допрашивать.

— Порядок, — Лева развел руками. — Еще одна просьба, раз уж разговор у нас пошел откровенный, напишите, у кого в вашей компании был пистолет.

Шутин хотел возмутиться, смешался, ничего не ответил и, сознавая, что каждой секундой своего молчания лишь подтверждает правомерность заданного вопроса, снова подвинул к себе бумагу…

Павел Ветров растер пальцами крем по подбородку, намочил кисточку под горячей струей и, обжигаясь, стал растирать крем, пока не превратился в деда Мороза с бородой и усами из мыльной пены. Брился он по старинке безопасной бритвой, подводя под свой консерватизм теорию собственного производства. Электробритвой нельзя порезаться, и человек становится излишне добродушным, жиреет и теряет бдительность. Кроме того, необходимо ежедневно заглядывать себе в глаза, а электробритвой можно бриться на ощупь. Глядя на себя в зеркало, понимаешь, как ты провел вчерашний день, сказав себе всякие слова, разозлишься, проснешься окончательно, тогда легче будет работать.

Пока варился кофе и жарилась традиционная яичница, Павел снял все с письменного стола и тщательно протер его. Завтракал Павел на кухне, а вторую чашку кофе брал с собой в кабинет и ставил ее справа, рядом с пепельницей и сигаретами. После этого он, взглянув на часы, помечал в еженедельнике время, когда он сел работать. Это был жульнический маневр, так как он не начинал писать, а брал газету. Прежде всего он знакомился со спортивными новостями, затем с пятой страницей, с информацией о делах международных, четвертую страницу, как правило, он пропускал, смотрел, нет ли на третьей фельетона либо статьи, касающейся кино или литературы. Покончив с газетой, Павел бросил ее через стол в кресло для гостей и решительно открыл папку, достал авторучку, поставил номер страницы, затем перенес этот номер в еженедельник и затих. Ничто или почти ничто уже не отделяло его от начала писательского творчества. Вот еще можно сделать глоток кофе и закурить, но он оттягивал эту процедуру, берег как последний патрон — выстрелишь и останешься безоружным, с совершенно пустой головой перед абсолютно чистым листом бумаги. Вчера вечером интересные мысли переполняли его, рвались наружу. Павел бережно укладывал их рядком, чтобы выпустить весь заряд сегодня. Пошарив в пустынных закоулках памяти, он нащупал захудалую, неоднократно пережеванную другими мыслишку, взглянул на нее с жалостью и, за неимением лучшей, решил записать. Он начал подыскивать слова, в голову лезли затертые сравнения, слова попадались все корявые, трухлявые, сложить из них чистую прочную фразу не представлялось возможным. Он повертел эти слова, попробовал приложить их друг к дружке, чуть было не поцарапался и с отвращением отбросил.

Как легко, весело и азартно писал он свою первую повесть. Уставала только рука, она не успевала за мыслью, летящей галопом. Он и переписывал свои творения с радостью, и все ему нравилось, и редакторов он совершенно не боялся, их критика его только раззадоривала. Вода камень точит, редакторы и друзья не уставали повторять: стиль, стиль, как ты пишешь? И Павел начал задумываться, и чем больше он думал, тем медленнее и тяжелее рождались строчки. Главное же, ему собственные творения перестали нравиться. Закончив, он их просто ненавидел, его чуть ли не тошнило от каждой своей фразы. Значительно позже, когда вещь была уже опубликована, Павел, раскрыв журнал, прочитывал какой-нибудь абзац и ничего, даже улыбался.