Татьяна Степанова - Грехи и мифы Патриарших прудов

Этот след требовал кропотливой проработки, бдений в архиве. И Катя поняла, что «тверским наскоком» здесь ничего не добьешься.

Перед тем как возвращаться в Москву, Клавдий Мамонтов предложил пообедать. И Катя согласилась — ее уже мутило от голода. Они выбрали кафе на набережной Волги с прекрасным видом на реку, но с ветхим, пришедшим в упадок интерьером. Официантка восприняла как личное оскорбление то, что они не заказали алкоголь. Катя долго читала меню. Хотя ее терзал голод, есть вот это не хотелось.

Налет липкой как короста бедности всерьез коснулся провинциальных увеселительных заведений — стали словно не под силу обычные вещи типа стирки в прачечной скатертей до нормального состояния и мытья панорамных окон.

Но вид на реку искупал все. Катя смотрела, как нежные фиолетовые сумерки крадутся из речных далей к высокому берегу, как облака на горизонте встают темной глыбой, словно горы. Как робкий закат гаснет, уткнувшись в облачную громаду, и небо становится почти прозрачным. И вся эта небесная высь, ширь, глубь парит над приплюснутым городишком, накрывает его собой, словно гигантская медуза. И вот уже нет Твери — лишь сумерки, мгла. Но вспыхивают фонари на набережной, и зажигаются окна в домах, и город снова являет себя, отражаясь огнями в спокойных осенних водах, серых и стылых.

Этот речной простор резко контрастировал с прежним Катиным воспоминанием — ночными Патриками с их фонарями, похожими на яичные желтки, их ограниченностью пространства, их замкнутостью, прудом, похожим на кусок зеленого стекла.

И лишь одно объединяло оба эти видения: Клавдий Мирон Мамонт. Он взял у Кати меню, которое она так и не прочла до конца, и заказал им обоим одно и то же — куриные крылышки и жареный картофель, кофе, а Кате еще шоколадку с орехами.

Катя смотрела на него — он усадил ее на лучшее место, лицом к реке, а сам сел к прекрасному виду спиной. И она видела его на фоне Волги. И словно впервые изучала его облик — решительный подбородок, широкие плечи, мощную грудь, накачанную мускулатуру. Выражение спокойной… лени? Нет… Грусти? Тоже нет… Интереса? Нет, не то… Что-то было иное в лице Клавдия Мирона Мамонта. А что — Катя не понимала. И опускала глаза в тарелку с постылыми пережаренными крылышками — неприлично так пялиться на парня, который…

Эй, красавчик…

Она ведь хотела установить с ним контакт. И вот что-то там установилось… Не чисто рабочий контакт, как ей хотелось… А разве ей хотелось только чисто рабочего контакта? Ну конечно да!

Сто раз — да!

— Скучная дыра, — сказал Клавдий, глядя на пустую эстраду кафе. — На периферии народ по кафе не рассиживается в будний день. Справляют здесь лишь свадьбы, праздники да юбилеи. А сейчас и этого нет — слышали, что Быкова нам говорила? Еду покупают да водку. Не до стильных посиделок с капучино.

— Клавдий, почему люди такие стали? — спросила Катя. — Я про мать Быковой. Ей приемную дочь совсем не жаль.

— Но она же тоже их бросила, уехала. Вы, Катя, не судите их строго. Сейчас все так.

— Все так?

— Люди ожесточились. Если сравнивать, что было три года назад, то…

— Если сравнивать, что было в девяносто четвертом, все то же — учитывая случай с кислотой.

— Ну да, но был какой-то светлый период. Надо же что-то светлое вспоминать. — Клавдий усмехнулся. — Это как про дореволюционную Россию до четырнадцатого года все вспоминают. И тогда, и сейчас — одни и те же грабли. И результат один — смена времен. Ломка судеб. Общий раздрай. И судорожные попытки свести снова все к общему знаменателю. Тщетные попытки.

— Вы всего три года в полиции, — сказала Катя. — И как вам наша жизнь?

— Дрянь, — ответил Клавдий. — Неважнецкая жизнь в полиции. Я, когда шел, по-другому все это себе представлял.

— Шарапов, да? Жеглов? Петровка… Все как в говорухинском телевизионном лубке? Это сказочный мир, Клавдий.

— Я надеялся, что как-то приживусь в вашей сказке, — ответил он. — Но что-то никак не получается.

— Вы уволитесь?

— А вы, Катя?

Она не ответила.

— Они бы послушали, о чем разговаривают сейчас в полиции. Довели до того, что интеллигенция «силовиков» на дух не переносит. А дальше так пойдет, и народ начнет. Помогать никто не хочет. За деньги — да, информацию на мать родную продадут. Но денег у силовиков на всех не хватит. А когда-нибудь и терпение лопнет. Нельзя же так, что вот были люди, нормальные, мыслящие люди, а потом вдруг все взяли и стали тупые терпилы. Старая бескорыстная плеяда типа вашего шефа свалит на пенсию. И кто останется? Эти деляги с Петровки, что в бачках унитаза хранят миллионы?